Табернакль - Наталья Галкина

И в нашем институте, и в головном московском, куда послали меня однажды в однодневную командировку за документацией и с документацией, в группе верхних конечностей непременно работал безрукий или беспалый сотрудник, а в группе нижних – одноногий (соответственно, Катль и Сильвер) и хромой. Должно быть, удивительного тут было мало, хоть я и удивлялась. При этом ленинградский однорукий протеза не носил, обходился правой рукой да частью левой до локтя, пустой рукав пиджака с иголочки или белого накрахмаленного халата щегольски заправлял в карман; а у московского вместо косметической общепринятой манекенной кисти имелся крючок, коим орудовал он с ловкостью диккенсовского героя, точно так же, как тот, вывинчивая иногда крючок и заменяя его каким-нибудь приспособлением из разряда личных ноу-хау. Что за пример подавали они пациентам своим? Что за антирекламой собственных изделий занимались? С моей точки зрения, оба были правы абсолютно, как всегда, жизнь права перед ее имитацией.

Московский ведущий инженер, которому везла я две папки чертежей, встретил меня за кульманом, извинился, прося подождать четверть часа, он срочно заканчивал чертеж. Я ждала, он чертил, веселый кудрявый еврей в очках с цилиндрическими стеклами изрядных диоптрий; на угол кульмана прикреплена была цветная репродукция неведомой мне картины, видимо, второй половины девятнадцатого века, немецкой или английской: Мефистофель в красном костюме шута в многорогом головном уборе с бубенчиками, в коротком алом плаще с угольным подбоем сидел, избочась, в беседке, подъяв бокал, то есть фиал, глядя с усмешкою на зрителя.

Картина эта за полчаса прочно запечатлелась в моей памяти, и через много лет, увидев фотографию знаменитого киевского баса Сибирякова в роли Мефистофеля, я поразилась сходству, почти одно лицо. Фотография Сибирякова в партикулярном платье постоянно стояла на столе юного Михаила Булгакова с автографом: “Мечты иногда претворяются в действительность”.

– Нравится картина? – спросил меня инженер, проставляя номера и грифы под чертежами с фаустианскими наименованиями “Бедро” и “Голень”.

– Что ж он пьет-то, не к ночи будь помянутый?

– “Солнцедар”, надо полагать.

Тут он встал, чтобы отнести чертежи свои исполнителям, по дороге весело переговариваясь с соседями по конструкторскому бюро; разумеется, вместо родного протеза была у него деревянная нога, то есть то, что такими словами называли, и ходил он на своей простенькой опоре виртуозно, не особо и хромал.

Одну папку привезла я из Москвы для руководителя группы “Самообслуживание”. Руководитель этот, Лосенко, производил на меня глубокое впечатление. Мрачный, громадный (при вполне среднем росте), с лицом, словно бы вытесанным из весьма неподатливой породы дерева, занимался он “приспособлением предметов быта и деталей окружающей среды к ограниченным возможностям снабженного протезами инвалида”, как было написано в одной из его статей.

– Как по-вашему, что должен сделать инвалид без двух рук, чтобы набрать номер телефона? – угрюмо спрашивал он не подготовленного к беседе на подобную тему собеседника. – Взять в зубы карандаш и крутить диск, вставляя карандаш в отверстия телефонного диска, правильно?

Кнопочного телефонного набора в то время не существовало.

– А подтереться? – продолжал Лосенко неумолимо и неуклонно, не давая слушателю опомниться. – Представьте, что у вас нет рук или что на вас только что надели протезы. Что вам толку от туалетной бумаги и от пипифакса в висящем на стенке сортира конвертике с вышивкой?

И у него, и у всей его группы фантазия была неистощимая, голь на выдумки хитра. Огромный клавишный выключатель, который потом стал привычной деталью всех электромагазинов, изобретен был именно Лосенко: при правильном (“эргономичном”, – говоря это слово, он усмехался так, словно произнес непристойность) расположении на стене его можно было привести в действие носом или плечом.

Комнату группы самообслуживания заполняли загадочные предметы и приспособления; из описаний, рисунков и чертежей к ним, фотографий макетов и опытных образцов Лосенко составлял трактаты, переплетаемые собственноручно. Когда я – с превеликим удивлением и удовольствием! – читала труды сии, у меня ехала крыша.

Лосенко, должно быть, родился дизайнером; тысяча маленьких хитростей, обретая форму и жизнь, роились в его квадратной головушке.

Именно он сумел оценить по достоинству разработки недавно приглашенной директором модельерши (ее блистательное подразделение состояло из двух персон: самой модельерши и портнихи), в частности, примененных в качестве застежек (это теперь они на куртке каждого третьего, тогда их никто в глаза не видел) вместо пуговиц и молний “репейников” из космонавтского арсенала, а также скользкого шелка и атласа подкладок вкупе с грузиками вшитых в полы пиджаков и пальто, повешенных на специально разработанные плечики с вешалкой: подойти, встать спиной, вдеть протезы в широкие проемы рукавов, – дальше одежда “сама надевалась” и “сама снималась”.

– Не забудьте патент получить, – сказал модельерше Лосенко, оскалясь в редкой, не всеми в институте знаемой улыбке.

Она в ответ из вежливости спросила его, над чем он сейчас работает, он обреченно промолвил:

– Зубная щетка и паста. Пока фиаско полное.

– В чем проблема? – спросила модельерша, тряхнув гладкой челкой и черной блестящей гривкой а-ля паж.

– Во всем. Как прикажете выдавить пасту на щетку? Ножным приводом? Между прочим, вам надо разработать еще и вешалку для головного убора. Например, с принудительным положением человека под шляпой. Чтобы она падала ему на голову, как голова с эшафота, ха-ха, может, тоже не без ножного привода… Но вот как потом кепарь снять и на вешалку заправить? Но вот если вы спросите, почему я не могу поменять консистенцию пасты с выходом ее из тубы на манер дозированного спрея или аэрозоля…

С этими словами он быстрехонько удалился, почти бегом, насколько комплекция позволяла, чтобы не упустить идею и успеть пригвоздить ее к бумаге, пока она не испарилась, уступая место следующей.

Он не случайно упомянул в разговоре ножной привод, то был его конек. “Подходишь к кухонному шкафу, нажимаешь, понимаешь, педаль, дверцы шкафа распахиваются, выскакивает, как черт из табакерки, доска-полка с кастрюлями в приямках…”

Квартира инвалида, проектируемая Лосенко со товарищи, напоминала космическую станцию, исподволь приручающую чужую планету недосягаемой, непонятной и отчасти враждебной жизни двуруких.

Особенно фантастично развивалась тема “Замки и дверные ручки”. С двумя паритетными направлениями: механика и электроника. Механическому направлению позавидовали бы не токмо Кулибин с Нартовым, но и Леонардо лично. В электронном враждовали ответвления пневматики и гидравлики.

– Дверь при надлежащем состоянии техники, – говорил Лосенко, – можно открыть взглядом, голосовой командой и плевком. Но техника наша, – интонация становилась трагической, – техника наша, мать ее, отстает!

И он свирепо грозил кулаком видной ему одному образине отстающей техники.

– Еще один “диссертант” уволился, – фыркал он, куря на площадке с Болотовым, – кнопку изобрел, кандидатскую навалял и смылся.

Диссертанты и вправду приходили и уходили. Вообще состав проектировщиков тут был, как нигде, черно-белый, или “злодеи”, или “благодетели”: либо человек интересовался исключительно личной карьерой и, защитившись, исчезал, либо хотел совершить переворот в протезировании и осчастливить наконец несчастное человечество.

Глава седьмая

Катерина Ивановна, местного гения супруга. – Директор и старики. – Остановиться, обернуться. – “За лакея держит”.

В институте в разных подразделениях трудились три семейные пары. Самой романтичной, если можно так выразиться, была самая старшая. Он медленно передвигался, скованный, шаркающей походкой перенесшего инсульт старика; лысоватый, кое-как пригладивший серые непослушные вихры вокруг природной тонзуры, слабовидящий, в марсианских очках, в белом накрахмаленном халате, почти всегда под руку с женой. Много младше его, она и сама уже вступила в старость; звали ее самым классическим образом: Катерина Ивановна. Гладкие ее темно-русые с сильной проседью волосы собраны были сзади в хвостик, точно у школьницы. Встретившись в коридоре, мы здоровались, он церемонно старомодно раскланивался, я успевала в который раз разглядеть мелкие морщинки на ее лице, прекрасные серые глаза, блеклые губы. Она носила туфли без каблуков, тоже какие-то школьные. Мужа и жену окружали аура тишины, а судя по рассказам об их несусветном позднем романе да по тому, как вела она его под руку, и аура любви. Она приходилась ему кузиною, он был давно и прочно женат, дети взрослые; к ужасу родственников, он развелся, она тоже, они поженились, слухи ходили, что и венчались, родились у них близнецы, престранные мальчики, аутичные отчасти, с феерическими способностями к шахматам и к математике. Он, с молодости доктор наук, местный гений в своем роде, работал то ли в области биомеханики, то ли спецфизиологии, увлекался структурологией в биологической своей нише, работы его пользовались известностью у коллег из разных стран и городов.