Высадка в Нормандии - Энтони Бивор

Черчилль однажды заметил, что американцы всегда находят верное решение – после того, как перепробуют все остальное. Но эта шутка, пусть в ней и содержалась доля правды, принижала тот факт, что американцы учились куда быстрее, чем их самозваные наставники-англичане. Первые не боялись прислушиваться к оказавшимся в армии толковым штатским из деловых кругов, а кроме того, они не боялись экспериментировать.

Англичане продемонстрировали свою изобретательность во многих областях – от компьютера, который обеспечил расшифровку перехватов «Ультра», до создания новых видов вооружений: плавающих танков генерал-майора Перси Хобарта, минных тральщиков и многого другого. Однако верхушка английской армии оставалась исключительно консервативной. Даже в том, что упомянутые танки прозвали «игрушками Хобарта», проявилась чисто английская смесь недоверчивости и легкомыслия. Крупным недостатком, как показала практика, оказался царивший у англичан культ благовоспитанного любителя-аристократа – из тех, кого терпеть не мог Монтгомери. Не приходится удивляться тому, что американские офицеры считали своих коллег-англичан «чересчур благовоспитанными» и лишенными необходимой доли жесткости, особенно когда речь шла об увольнении неумелых военачальников.

Черчилль и сам был таким же аристократом-любителем, зато никто не мог бы упрекнуть его в недостатке настойчивости. Он страстно интересовался всеми деталями военных операций – даже чересчур вникал в них, как считали его военные советники. В его письменных указаниях ключом били свежие идеи, в большинстве своем совершенно непригодные к применению на практике, и служащим Уайтхолла оставалось только вздыхать и охать, читая их. В этот исторический момент бороться с нахлынувшим на премьер-министра вдохновением приходилось его личному военному советнику генералу Исмэю[24]. Черчиллю очень хотелось, «чтобы “Оверлорд” стал “Дюнкерком наоборот”, чтобы целый флот малых судов (гражданских) отправился к берегам Франции с подкреплениями, как только побережье будет очищено от немцев».

Навязчивое стремление премьер-министра быть в центре предстоящей операции побудило его настаивать на том, что он должен находиться на борту одного из кораблей флота вторжения. Обстрел побережья ему хотелось видеть лично с мостика крейсера «Белфаст». Бруку он об этом ничего не сказал, зная, что тот будет возражать, а свои требования обосновывал тем, что одновременно занимал и пост министра обороны. К счастью, в дело вмешался король, который 2 июня написал своему премьеру хорошо продуманное письмо: «Дорогой мой Уинстон! Я вновь прошу Вас не выходить в море в день “Д”. Войдите, пожалуйста, в мое положение. Я моложе Вас по возрасту, я моряк[25], а как король являюсь Верховным главнокомандующим всеми вооруженными силами. Ничего я так сильно не желаю, как выйти в море, и все же согласился не покидать Британию [на время войны]. Справедливо ли будет, если Вы сделаете то, что так сильно хотел бы сделать я сам?»

Черчилль, крайне раздраженный тем, что ему не дают достичь желаемого, приказал подготовить поезд, служивший ему передвижным личным штабом, – хотелось оказаться поближе к Эйзенхауэру. «Уинстон тем временем сел в свой поезд и кружит вокруг Портсмута, донимая всех и каждого сверх всякой меры!» – записал в дневнике Брук. Накануне дня «Д» произошло одно радостное событие: поступило сообщение, что союзники под командованием генерала Марка Кларка вступили в Рим. Однако все внимание Черчилля было сейчас поглощено одной-единственной проблемой, которая казалась неразрешимой. Тем утром в Лондон прибыл генерал Шарль де Голль, руководитель «Свободной Франции», эмблемой которой стал лотарингский крест[26]. Нервная лихорадка, охватившая всех накануне вторжения, в сочетании с политическими осложнениями и национальным эгоизмом де Голля могла привести только к острому столкновению.

В отношениях с де Голлем главная проблема проистекала из того, что ему не доверял президент Рузвельт, который видел в генерале будущего диктатора Франции. Такое мнение поддерживал адмирал Лихи, бывший в свое время американским послом при вишистском правительстве маршала Петена. Разделяли это мнение и некоторые влиятельные французы в Вашингтоне, в том числе будущий «отец-основатель» объединенной Европы Жан Монне.

Французская политика так сильно раздражала Рузвельта, что в феврале 1944 г. он даже хотел было пересмотреть уже намеченные зоны оккупации в Германии. Ему захотелось, чтобы США заняли северную часть страны – чтобы армию можно было снабжать через Гамбург, а не через Францию. «Насколько я понял, – писал Черчилль в ответном послании, – ваше предложение проистекает из острого нежелания играть во Франции роль жандарма и опасения, что такое положение дел может потребовать длительного присутствия там американских войск».

И Черчилль, и особенно Рузвельт не хотели даже признать наличие такой проблемы, которую Ш. де Голль именовал «повстанческим правительством». Де Голль же не просто старался укрепить свои собственные позиции, но и сплотить соперничающие группировки во Франции, чтобы не допустить после освобождения хаоса, а может быть, и гражданской войны. Тем не менее благородный по натуре и недипломатичный де Голль, нередко к огорчению своих сторонников, получал, кажется, извращенное удовольствие от ссор с кормившими его американцами и англичанами. Все вокруг он рассматривал исключительно с точки зрения величия Франции. Это подразумевало крайнее нежелание видеть «неудобные» факты, особенно если они могли хоть как-то подорвать славу Франции. Никто, кроме де Голля, не смог бы написать историю французской армии, ухитрившись ни единым словом не обмолвиться о битве при Ватерлоо.

Всю весну Черчилль, отлично понимавший, что союзникам придется сотрудничать с де Голлем, пытался смягчить Рузвельта и побуждал его встретиться с руководителем «Свободной Франции» лично. Он писал Рузвельту: «Вы очень многого могли бы достичь отеческим к нему отношением. Не сомневаюсь, что это очень помогло бы нам со всех точек зрения».

Рузвельт согласился на встречу, но настаивал на том, что просить о ней должен сам де Голль. Направить же ему официальное приглашение значило бы признать генерала законным лидером Франции. Президент твердо стоял на своем: армии союзников не для того вторгаются во Францию, чтобы привести к власти де Голля. «В настоящее время, – писал он Черчиллю, – я не могу признать какое-либо правительство во Франции, пока французский народ не получил возможности свободно избрать себе таковое». Но ведь выборы невозможно было провести сразу же – значит, освобожденными районами станет управлять АМГОТ (Союзная военная администрация оккупированных территорий).

Само название этого органа представляло собой смертельное оскорбление как для де Голля, так и для находившегося в Алжире Французского комитета национального освобождения (ФКНО). 3 июня, накануне прибытия де Голля в Лондон, ФКНО провозгласил себя Временным правительством Французской Республики. Рузвельт расценил такой шаг как умышленную провокацию и запретил Эйзенхауэру всякие контакты с органами этого «теневого правительства».

Верховному командующему разрешили иметь дело только с генералом Пьером Кенигом, которого де Голль поставил во главе сил французского Сопротивления (французы называли их Forces Françaises de l’Intérieur, FFI, то есть Внутренними французскими войсками, ВФВ). Но при этом Эйзенхауэру было приказано не посвящать Кенига в детали операции вторжения, поскольку тому придется докладывать о них своему начальству – политикам. Такая двойственность создавала «неловкую ситуацию», как честно сообщал Эйзенхауэр в Вашингтон: «Генерал Кениг ясно понимает, что от него скрывают даже самые общие сведения о предстоящих операциях, хотя в них задействованы французские военные корабли, самолеты и парашютно-десантные части, а кроме того, большие надежды возлагаются на помощь французского Сопротивления».

Черчилль, со своей стороны, давно убеждал Рузвельта пойти на «рабочие договоренности» с комитетом «Свободная Франция» – главным образом в силу заинтересованности союзников в помощи со стороны французского Сопротивления. Он уже помог добиться от американцев согласия на переброску в Англию французской 2-й танковой дивизии, которую сформировали и оснастили в Северной Африке. Позднее, в боях за Нормандию, эта дивизия под командованием генерала Филиппа Леклерка войдет в состав 3-й армии Паттона. Однако по прибытии в Йоркшир дивизия Леклерка провела – под натянутые улыбки английских офицеров – одно из своих первых мероприятий: торжественную мессу памяти Жанны д’Арк, которую лет за пятьсот до этого сожгли на костре англичане.

С другой стороны, всем военнослужащим союзников запрещалось после высадки как-либо задевать обостренную национальную гордость французов. В брошюре-памятке говорилось, что нельзя даже намекать на унизительное поражение французов в 1940 г. «Благодаря популярным шуткам о “веселом Париже” и т. п., – говорилось далее в памятке, – довольно широко распространилось мнение, будто французы – люди веселые и легкомысленные, лишенные всякой нравственности и почти не имеющие твердых убеждений. Это неверно, а в настоящее время особенно». Впрочем, официальные установки вряд ли могли всерьез повлиять на тех, кто в мечтах уже рисовал себе «французских барышень».