Шаманы Байкала. Путевые заметки - Михаил Юровский

Во всех трёх случаях – готовность идти до конца, жертвовать собой ради жизненных интересов людей. К таким интересам относятся выбор между жизнью и смертью, здоровье… Ценность этого поведения включает некую высшую форму альтруизма. Защищая семью, детей, Николай Григорьевич черпает силы в примерах поведения родственников и шаманки. Он – наследник именно таких нравственных образцов и традиций. Эти этнические линии как образцы поведения прошлого предков актуализировались в структуре его самосознания, определяют настоящее и будущее.

Николай Григорьевич не требует в этой искренности какой-то известности, как и его предки. Тем более что шаманизм в том, 1989 году, был ещё на полулегальном положении… Видимо, Салаткины хотели понимания, так как это была их, по сути, совместная исповедь.

Мне представляется, что такие обращения в труднейшей ситуации, к примеру родственников-шаманов за моральной поддержкой, именно в силу их интимности намного менее известны, чем обращения к публичным формам выражения этничности. А суждение об этничности только по публичным слоям, что распространено, ведёт к поверхностному пониманию. Подобные обращения в труднейшей ситуации к интимным слоям этничности показывают её жизнеспособность. Ведь аналогичные в чём-то труднейшие ситуации, в которые попадает личность, бывали и бывают нередко. Проблема в том, на какие нормы интимных слоев этничности опираются такие, как Салаткины. К сожалению, я не успел это выяснить. Но ясно, что соприкосновение, противостояние образцов поведения в далёком прошлом выходят в настоящее и определяют будущее. Это предмет изучения исторической социализации. И вот через несколько лет, находясь в экспедиции в Ольхонском районе, я встретил автобус из Новолидинска и спросил у шофёра, как Салаткины. Из ответа я понял, что их оставили в покое…»

Святитель отношений

Самое мистическое в жизни – когда находишь в новом месте то, что отчаялся увидеть в другом. Недобрав информации об Ольхонском прорицателе Барнашке, я обнаружил в Кологриве очень похожего на него человека. У этого мистика удивительная судьба, он тоже дожил до 90 лет, и память о нём сейчас сильнее прошлой.

Ефим Честняков – русский художник и прорицатель. Родился в последней трети XIX века. Широко известен за пределами нашей России. Его выставки покорили все самые известные музеи Европы. Его стиль искусствоведы не знают как назвать, предпочитая «магический детский реализм». Более сотен его полотен являются гордостью Костромского музея. Впервые посетив эту выставку, я не мог поверить, что это сделал один человек. Мир Нави и Прави[3] в одном насыщенном бытом и колоритом пространстве. Дети тут играют и управляют. Живут и побеждают. Они – ангелы и стратеги. И этот мир Ефима стал сказкой – той, в которую во что бы то ни стало захотели погрузиться многие взрослые. Так этот мир жив и убедителен.

Честняков стал широко известным уже после смерти: о деде Ефиме-чудотворце костромской искусствовед В. Игнатьев услышал от пожилых людей в кологривской глубинке, уже позже обнаружили наследие его творчества, оставленное сельчанами в своих домах.

Как оказалось, ещё ярче память о нём простого народа. Люди, знавшие Ефима Васильевича, ещё живы и готовы многим поделиться с заезжими любителями живых преданий. Народная молва рождает не просто предсказателей и пророков – она бережно хранит и доносит идеи их жизни. При первом столкновении с живым эпосом – ещё на Байкале, в маленьких бурятских деревнях подумал – ну, буряты, они такие – верят своему и хотят сделать из деда идеал живее всех живых. Но тут, в русской глубинке, отслеживая и ощущая в каждом разговоре образ другого деда-пророка, так же ярко и так истово лелеемого не только пожилыми людьми, я понял, что ничего не понял.

В таких случаях остаётся не просто добирать и обрабатывать информацию – а всю её и доносить. Насколько полно говорят люди – это одно, но ощущения от места и самой природы ещё важнее… Мысля общеизвестными образами, опираясь на приемлемые ассоциации, непросто всё это передать. Несколько слов о самом Кологриве[4]. Купеческая, а ныне лесоповальная вотчина поражает своими уютом, тишиной и невероятной концентрацией чутких и отзывчивых людей. В центре городка раскинулся пруд. В нём до первого льда кормятся утки. Рядом течёт быстрая и чистейшая северная река Унжа. Через неё перекинут капитальный бетонный высокий мост, можно сказать, в никуда – поскольку дальше дороги теряются в остатках ранее частых и больших деревень и заповеднике «Кологривский лес»…

Услышать о Шаблово и его чудесном ключе, его мистической горке Шаболе и самом деде Ефиме можно тут повсюду. Ну а добираться туда не просто – особенно в межсезонье. С трассы на Черменино идёт отворот на Шаблово[5] – тут стоит смешной указатель в виде срубленного образа из сказки. И далее три километра по глине. Грязь просто по колено. А кругом лишь лес и тишина, тишина… Первый раз я шёл в Шаблово пешком. Но повезло, и до места меня довёз человек, судя по разговору, – с большим криминальным стажем. И хотя ему надо было ехать в другую сторону, он подвёз меня лишь потому, что я сказал, что иду к деду Ефиму. Пройти по колее до Шаблово можно где-то за час. Ощущения как будто после войны – кругом бурьян и никого… Но после пары извилистых поворотов путь выводит на зелёную полянку. А за ней – просто сказка. Самодельные сходни – проложенная досками тропа. С перилами! И вот, медленно и верно вы поднимаетесь на маленький бугорок. И замираете. Что-то вас останавливает и задерживает. Особая красота деревьев? Шум журчащего внизу ручья? Общий фон древнего сказа и стойкое ощущение, что это всё уже когда-то было. Было, есть и будет. А вас и всего остального фона не будет. И не было никогда. Один уют леса и ручья останется навсегда. Стоя на мостках, переживаешь своё прошлое и будущее, щемяще и жалобно думаешь о незатейливом настоящем. Оно представляется жалкой суматошной иронией судьбы. А лёгкий пар, да вот он – тянется из низины, поросшей тальником. Сколько времени я тут простоял, сказать затрудняюсь. Может быть, и всего десять минут. Но по ощущениям от этого места силы – много часов. Настолько насыщенно и глубоко сталкиваются времена на этих хрупких подмостках. С трудом придя в себя от пережитого, встряхиваясь как лось, выходящий из реки, спускаюсь к Шаблово и вижу разрозненные сараюшки. Они как грибы в лесу – так хорошо вписаны в природу. А вот и первый человек – паренёк, зашедший в дом. Оказалось, что он сын Светланы Моисеевой – той самой женщины, что усыновила многих детей…

Светлана внимательна и насторожена, родом она с Улан-Удэ, по роду занятий учительница и очень любящая женщина. Она приглашает в дом, основа которого – русская печь. Тут так заведено. В доме две её дочери – одна из них приёмная. Остальные дети уже учатся в Костроме. И вот за столом пирог с черникой и чай. И разговоры – о Сибири, о семейных ценностях и духе этих мест, удивительно воплотившихся в одном человеке – сострадателе и рукотворце деде Ефиме.

– Он моего покойного мужа предостерегал от воды ещё в юности. Оказалось, знал его судьбу… – Светлана говорит неспешно, пристально вглядываясь в глаза, словно в саму душу. И живо интересуется тобой, что для жителей больших городов уже удивительно. Мало кто может о себе рассказать так, что не просто учился – женился – устроился, а передать полутона и оттенки чувств от самой своей жизни. Но тут, видя живой интерес к себе, я обмолвился даже о том, о чём не хотелось говорить всуе. Но гора Шабола меня размагнитила, перезагрузила и дала импульс к обновлению восприятия мира. Видя росписи табуреток в наивном стиле, поинтересовался – кто это?

Светлана говорит: – Это всё мои дети, каждый оформил табурет сам – где нерпа нарисована или какой ещё редкий тут зверь.

Сам образ жизни и мысли здесь – живая традиция приятия и проявления лучших черт характера. Таково Шаблово. И дед Ефим лишь концентрат всех тех человеческих свойств, что были не так давно здесь. Село Шаблово росло и бурлило до Войны – потом резко пошло на спад. Сам Ефим дожил до 1961-го года – после него от Шаблово не осталось и следа. По памяти Ефима и книгах о нём, сюда потянулись энтузиасты уединения, и им удалось отстроить отдельные дома – всего-то пяток. Чудом удалось создать и музей имени Ефима. Это двухэтажный сруб. Вроде как бы овин. Что такое овин – это, по сути, кров и хлев под одной крышей. В таком овине и жил отшельник Ефим. В свои юные годы он учился у самого Ильи Репина в Петербурге. Но потом бросил столичный лоск и ушёл в щемящую правду деревенской жизни, сказочный быт и свет которой он донёс до нас на ярких образах с виду лубочных полотен, где изображён мир детей в их лучшем свете – они, как те гномы и эльфы, формируют своё сказочное королевство. Немудрено, что самое большое полотно – Город Всеобщего Благоденствия – люди после смерти творца Ефима просто разобрали на части и разнесли себе по домам!