Рождение богов - Галина Раздельная

Сновидение всё больше затягивало его в то время, которое ему так хотелось забыть. Энлиль заметил, что превращается в маленького мальчика, улыбающегося женщине, лица которой он не помнил, но знал, что это была его мать. Женщина с силой тянет его за руку, куда-то ведёт. Энлиль ощущает её страх и растерянность. Он что-то говорит ей, что-то глупое, пытаясь унять её волнение. Впереди небольшая постройка, дешёвое придорожное кафе. Яркая вывеска с обещанием путнику сытного праздника живота нелепо выделяется на фоне убогих облупившихся стен. Ему вовсе не хочется идти внутрь, но мать продолжает вести его за руку.

Энлиль начинает упираться, пытается вырваться. Он кричит, кричит ей, чтобы она не преступала порог, что нужно бежать отсюда, бежать прямо сейчас. Но женщина не слышит его. Его крик вязнет в густом киселе вокруг, грудь вновь пронизывает острая боль. Страх проникает в его тело, и каждый шаг наливает ноги свинцом. Мать продолжает тащить его к зданию, а он, не в силах ей в который раз помешать, вновь погружается в свой кошмар.

Сновидение намеренно замедляется, мучает его. Языки пламени постепенно пожирают обветшалое кафе, лижут его дряхлые деревянные стены, стараются вырваться наружу из окон, распахивают свою пасть вместо дверей, в которые вот-вот зайдёт его мать. Он не может ей помешать, никогда не мог. Женщина вместе с ним переступает порог. И, как и раньше, Энлиль больше не чувствует своей руки в её ладони.

В этот момент его сновидение нередко посещало ощущение, что за ним наблюдают. Чей-то острый, пытливый взгляд скрывался во мраке дыма, рассматривая мальчика, и Энлилю казалось, что именно этот взгляд оставался самым реальным, что было в его кошмаре. Ему ни разу не удалось отчётливо рассмотреть того, кто подглядывал за ним, но, очевидно, что это была женщина, и, главное, что всегда ощущал Энлиль, она была его другом. Иногда он видел больше: проступал её силуэт, ему чудился странный цвет глаз, черты лица, обрывки фраз, что-то нелепое, сказанное удивительным, мягким тембром, таким неуместным для обстановки кошмара. «Оставь страх, — шептала она, — приходи в новый рассвет, и мы встретим его вместе…», а её незримое присутствие отодвигало любую боль, ужас, но всё это меркло и исчезало, когда сон перетекал к последней фазе.

Теперь он находился внутри помещения. Энлиль понимал, что способен уйти, убежать, но он не в силах оторвать свой взгляд от матери, застывшей посреди размытых и нечётких контуров, окутанной чем-то тёмным и дымным. Пламя постепенно переплетается с её волосами, обнимает, душит. Он чувствует её боль, задыхается и горит изнутри вместе с ней.

Как ему хочется дышать, просто дышать, но он не помнит вкуса воздуха, лёгкие полны пламени, убивающего в этом сне не только его мать, но и его самого.

Но ведь это сон. Сон! Он должен был уже проснуться. Энлиль всегда просыпался в тот момент, когда тело его матери поглощал огонь. Почему же сейчас всё пошло не так, почему сон не спешил отпускать его?

Энлиль продолжал задыхаться, темнота, окутавшая его мать, постепенно сгущалась над ним самим. Всё слабее угадывались контуры предметов вокруг, он едва различал разбегающиеся, словно змейки, искры пламени, отступающие перед навалившейся темнотой. Огонь, ранее обжигающий, теперь словно баюкал свою жертву. Энлиль больше не чувствовал боли, не слышал предсмертного крика, не терзался сомнениями прошлого. Всё ушло, растворилось в этой дурманящей прохладе темноты.

Это был необычный сон, но Энлиль уже не хотел просыпаться. Кошмар, мучавший его долгие годы, наконец-то сжалился над ним, подарив забвение. И ему нравилось купаться в нём, нравилось ничего не чувствовать, всё глубже проваливаясь в сплошную тишину темноты.

Энлиль вдруг осознал, что останется здесь навсегда, застрянет в своём кошмаре. Мысль, напугавшая его, тут же растворилась, вновь уступая место забвению. Это правильно. Его место было здесь, и он должен был погибнуть в том взрыве много лет назад. Он не мог выжить. Но выжил. И теперь сон исправлял эту ошибку, возвращая его сюда.

Всё правильно. Он останется вместе с женщиной, чьего лица он не помнил, но знал, что она его мать. Он больше не бросит её одну, не оставит погибать в мучениях, как делал это каждый раз, просыпаясь в холодном поту.

Острая боль в груди вновь вернула его к реальности. Почему лёгкие продолжают гореть, если ему так хорошо? Разве он не принял свою судьбу? Не согласился остаться? Боль усилилась, разрывала его изнутри, распирая лёгкие. Он видел слабое свечение, разрезающее его спасительную темноту. Оно шло от него самого, сочилось из небольшого отверстия в груди и поднималось вверх.

Энлиль попытался прикрыть его рукой, чтобы вновь окунуться в темноту, но свечение то и дело отгоняло спасительный мрак, возвращая его в мир боли. Он начал кричать, не в силах более терпеть, но, крик, как и раньше, продолжал тонуть в тишине. Чей-то едва знакомый голос с трудом проникал в его сон. Он приказывал ему дышать. Снова и снова.

Продолжая погружаться в невероятную боль, Энлиль хватался за этот голос, как за последнюю возможность. Он говорил ему «дыши», и Энлиль пытался. Голос перешёл на крик, ритм которого отдавал ударами в сжавшихся без воздуха лёгких. Энлиль осознал, он должен сделать вдох, иначе он не просто останется в этом сне, он умрёт. От этого глотка воздуха зависела его жизнь.

Он начал сопротивляться давящей со всех сторон темноте, словно пытаясь вынырнуть на поверхность. Каждое движение давалось с невероятным трудом, но голос продолжал вести его, а слабое свечение указывало путь. Медленно Энлиль поднимался выше, туда, откуда до него доносился звук знакомого голоса. Боль практически лишила его рассудка, любой рывок стоил огромных усилий, но что-то не давало ему сдаться вновь. Желание сделать вдох казалось сильнее даже желания жить. И, как бы глупо это ни звучало, Энлиль был готов умереть за один глоток воздуха, хоть и сам понимал, что и так умирает.

Его ладони коснулись вязкой поверхности сновидения, следующий рывок будет последним, и он сможет вырваться на свободу. Сопротивляясь поглощающей его темноте, Энлиль не стал терять время. Ещё немного, и он действительно останется здесь навсегда. Поборов боль в последний раз, он с силой разорвал поверхность сна, и в этот же момент его грудь наполнилась пьянящим воздухом с привкусом крови и крика.

— Молодец, дыши, дыши, — знакомый голос звучал уже совсем рядом.

Энлиль приоткрыл тяжёлые веки, и неясные образы, как продолжение сна, заполнили всё вокруг. Над ним парило чьё-то лицо, окутанное золотистым свечением. Оно наверняка всё ещё оставалось из его снов и, пытаясь прогнать наваждение, Энлиль вновь поспешил прикрыть глаза.