Модельерша - Мария Бушуева

В общем-то ни от чего такого важного, в понимании большинства, она меня не оторвала. Я не пересчитывала деньги (наимилейший процесс для неуверенных в себе ипоходриков), не занималась стиркой (говорят, страстно и много стирают женщины, не дополучающие от своих мужей интимных ласк), не придумывала интригу против начальства (любимое занятие брошенных секретарш), не зубрила цитаты из новомодной статьи, написанной в канун первой русской революции и напечатанной лишь через пятьдесят лет в республике Зимбабве, не продумывала сногсшибательный костюм, способный именно с ног сшибить женский коллектив, раздувающийся от гордости за квартиру в центре (а на окраине, возможно, и воздух чище, и планировка комнат современнее), или от обладания своим (!) массажистом (ну что из того, что он пьяница и бывший спортсмен, вышедший в тираж), своей (!) портнихой (ну пусть она шьет из рук вон плохо, зато называет себя кутюрье и берет дорого), или же — от частых поездок за границу («Нас принимала компания, владелец которой Хеопс, ну, тот, который женился на Жаклин Кеннеди»). О, женский коллектив, что может сравниться с тобой! Как на небе звезды осенних ночей сверкают в тебе начальник отдела, зам. главного инженера и скромный архитектор Туфелькин Андрей Иванович. Именно с ними, с мужчинами, ведутся жаркие споры об искусстве, в которых самые прогрессивные голоса — голоса наших дам, просто обожающих, нет, не просто, а страстно обожающих авангардные пьесы, а самый консервативный и нудный тенорок у Туфелькина Андрея Ивановича, слывущего ретроградом не только потому, что он ездит каждое лето не в Турцию, а на Оку, не столько и за то, что ему непонятно, отчего Гамлет спрыгивает к Офелии с морского каната, а она в цилиндре, но, простите, без штанов, но главным образом за то (о, в этом не признается ни одна милая дама), что он регулярно, как всякий консерватор, посещая театр, неоднократно, так сказать, видел, как наши прогрессивные дамы мерли на авангардных спектаклях от скуки, а одна, да, да, да! просто заснула во втором ряду, и другие дамы решили, что ее тонкий храпоток необходим был смелому режиссеру для осуществления не менее, если не более самого замысла произведения, и режиссером был тонко найден верный ход! Вы, конечно, понимаете, что Туфелькин — не герой романов, загорающихся еженедельно и затухающих ежеквартально в нашем отделе. Две дамы любят зам. главного инженера. Да, он не театрал, но он начинающий бизнесмен, и в нем есть нечто демоническое, столь восхищавшее и притягивавшее всегда русских женщин. Зам. главного инженера действует на них просто гипнотически! Неделю его любит одна, другую неделю его любит соответственно другая. Потом вновь одна, а затем снова другая. Но я уже, откровенно говоря, сама не могу разобраться, которая из них одна, а какая — другая. Начальник отдела — не демон, нет, он как бы немного в чем-то Бельмондо. В девятнадцатом веке, а также в начале века прошлого он был бы обречен на невнимание прекрасного пола, с демонами ему было бы тягаться бесполезно, но сегодня он — впереди! — и любим сразу тремя! Причудливый узор их отношений не интересовал бы меня совершенно, если бы начальник не выпадал из него периодически, делая неожиданный и вычурный прыжок в мою сторону, как игрушечный заяц на резинке, чтобы, ударившись о стену моего непонимания, резко водвориться обратно к трем девицам, сидящим под окном, выходящим на серую магистраль, упирающуюся одним концом в железнодорожный вокзал, а другим в какой-то издательский дом или театральный роман — и тем самым сделать узор еще причудливее.

Конечно, мне было жаль отрываться от своего любимого, вечного занятия. Тем более, что мне сразу стало ясно, зачем Ольга пришла. Она довольно приятная молодая женщина, немного садомазохистичная, пожалуй. Сестра ее буквально тиранила, она же черпала в своих обидах и постоянной боли какой-то жизненный смысл. Или мне так показалось. Но жертва и мучитель — песочные часы, и однажды их обязательно переворачивает чья-то рука… А пришла она потому, что в характере ее есть редкая для женщины черта — она любит решать алгебраические задачки. Но, кроме главной цели, были и мелкие, суетные: хотелось поглазеть, как я теперь, когда ее сестра как бы увела у меня жениха. А назавтра, вроде бы между прочим, разумеется, при новоиспеченном — какое забавное словеще! — супруге сказать Ирине, что была у меня. Та тревожно глянет на Шуру, Ольга с любопытством на нее, Шура торопливо выйдет в ванную комнату. Маленькие родственные забавы.

А к Шурке-украинцу влекла меня моя собственная идейка простой жизни, которую я обрисовывала для своих милых приятельниц так: раннее утро на Украине, яблоневый сад, красивый, недалекий (это определение опускалось), но добродушный муж, широкая кровать, рядом с мужем, откинув расшитое красными узорами покрывало, лежу я (конечно, не я!) — полногрудая, здоровая, цветущая женщина, сама Anima, а между нами играет на кровати годовалый, голенький, смуглый ребенок; в комнату течет медовое тепло июльского утра, яблоко, как розовая планета, катится по голубой простыне, выпав из крошечных рук сына, а на обед, конечно, борщ и вареники, вечером забелеют в густой темноте хаты, запахнет горьковатым дымом, засветятся огоньки, придет к мужу сосед, принесет горилки (я мысленно улыбалась), я поставлю на стол сало и огурцы, потом усыплю младенца и со сладкой грустью стану слушать, как где-то далеко, у реки, сильный и нежный голос поет протяжно:

Нiч яка Господи, зоряна, ясна,Видно, хоч голки збирай!Вийди, кохана, працею зморенаХоч на хвилиночку в гай…

…Я выключала музыкальный центр, убирала кассету.

И прекрасно понимала, что такой жизни, конечно, не существует, что она отличается от реальной так, как созданный модельером украинский костюм от настоящей народной одежды или как деревня, воспеваемая поэтом-деревенщиком, давно переехавшим в столицу, от позабытого родного дальнего угла. То, что ощущалось мной на самом деле: и странная ностальгия по родной неведомой жизни, и нежное угадывание ее в незначительных и случайных чертах обыденности, — никого бы, наверное, не заинтересовало. Да и как выскажешь ту волну непонятных чувств, что вставала в моей душе, едва кто-то произносил одно лишь слово — Украйна? и как передашь ту бездну запахов, что налетала на меня, окружая и кружа голову, стоило чьим-то губам шепнуть — яблоневый сад? Все это оставалось со мной, было только моим и просвечивало сквозь шелковистую ткань стилизованных историй живыми жилками вечной правды — правды любви. И я спрашивала себя: что ближе к истине — та деревня, по которой поэт бегал в детстве, перепрыгивая через тяжелые черные лужи, где возились, похрюкивая поросята, или та, что осталась в его сердце, то есть деревня — чувство, а не деревня — предметы? Предметы не могут, ни живые, ни мертвые, остаться недвижимыми, а движение двулико: отрицая смерть, оно по сути ведет именно к ней. Борщ съедается, да и мясо в нем оказывается жестковатым, сосед напивается горилки до скотского состояния, лезет ночью купаться и тонет, ребенок годовалый вырастает… Наверное, трудно любить движение жизни, на большинство людей оно действует скорее отталкивающе, особенно — на женщину. Перемены враждебны ей — они несут угрозу гнезду. Желательно, чтобы все движущееся и меняющееся менялось и двигалось только в пределах круга ее материнской власти, как развивающийся плод растет и шевелится лишь внутри ее тела.