Свитер - Бланка Бускетс

И тем не менее она была бы рада, если бы могла сделать с Жофре то же, что и с Эдуардом. Только во второй раз у нее бы, наверно, не вышло так легко.

Гляди-ка, она ошиблась. Нужно распускать весь ряд. Как же это? А, вот здесь должен быть не столбик, а воздушная петля, она перепутала. Нужно сосредоточиться. Работа крючком требует усидчивости. С этими цветными нитками получается очень симпатично, внучка останется довольна, ей-богу, такой свитер можно носить прямо сейчас, это же натуральная шерсть, она будет хорошо греть. И плечи будут закрыты, и пупок.

Жофре больше ничего не сказал и ушел, дверь на улицу хлопнула — теперь она не увидит его до вечера. В этом он весь. Как был невежей, так и остался. В тот день, когда она затеяла философский диспут, лучше б ему было помолчать. Так нет же, он разливался соловьем, а Леонор продолжала пялиться на него с разинутым ртом, с каким бы удовольствием Долорс отвесила дочери подзатыльник, чтобы привести ее в чувство. Я нахожу интересными Рассела и Маркса. И думает еще, прежде чем ответить! Долорс, которая свободно ориентировалась в мировой философии, сделала затяжку, прищурилась и уронила: они же во всем противоположны друг другу, тебе не кажется? — затем выпустила дым и посмотрела на парня в упор. Жофре вновь отвел взгляд. Ну, не так чтобы очень… в конечном счете, может, да… но оба очень интересны… В каком смысле? — не отступала Долорс (она-то отлично владела темой, вела разговор уверенно и, можно сказать, обеими ногами стояла на твердой почве). Ну-у-у… в том плане, что… что они оба… не знаю… оба хотели сделать мир лучше. Ага! Наконец-то он произнес откровенную глупость! Долорс уже чувствовала себя победительницей, она посмотрела на Леонор, говоря глазами: видишь, доченька, в какого тупицу ты втюрилась! Но Леонор не видела его тупости, ограниченности, не слышала ничего, она была глуха и слепа, как кирпич, и продолжала есть его влюбленными глазами.

А теперь у Жофре появилась Моника Я Тоже. Ладно, пока он уделяет достаточно внимания своей жене. Пока он еще ее любит. Впрочем, по мнению Долорс, на самом деле он никогда не любил Леонор.

Жизнь мотает нас туда-сюда, а потом бросает в кресло с вязаньем в руках, словно говоря: ну вот, теперь дело за тобой, молча наблюдай и анализируй, потому что, когда ты молчишь, никто не принимает в расчет твое существование, молодость ничего не принимает в расчет и опыт одного ничего не значит для других. Так что смотри, усваивай и молчи! Неприятно чувствовать себя совершенно беспомощной, хорошо еще, что не переживаешь по этому поводу так, как раньше. Сейчас ты можешь взглянуть на вещи философски, с высоты своего возраста, позволяющего понять, что все в мире повторяется, что ты сама это уже пережила, ты тоже стояла перед выбором между мужчиной и бриллиантом и в итоге предпочла бриллиант. Долорс оказалась такой же дурочкой, как Леонор.

Она сказала «нет» мужчине своей жизни. Потом, когда он со слезами на глазах спрашивал ее почему, она не знала, что ответить. Не могла же Долорс признаться, что бриллиант просто ослепил ее своим великолепием. Как не могла объяснить, отчего бриллиант произвел на нее такое впечатление. Понял ли он, что ее молчание равно целой жизни? Она все время молчала — и тогда, и потом, когда они вновь встретились. Антони так никогда и не узнал правды. А теперь бриллиант лежит, забытый, в шкатулке, среди тех немногих драгоценностей, что у нее остались, — прекрасных, несмотря ни на что, потому что Эдуард питал слабость к дорогим украшениям: муж дарил их, она — носила. Он не скрывал довольства и любовался их блеском. Это продолжалось довольно долго, тогда Долорс ощущала себя гораздо более старой, чем сейчас, она сидела в своей норе, как положено образцовой матери и добропорядочной супруге, лишь изредка являя себя миру, словно редкое сокровище, обретенное мужем в укромной пещере, — сокровище, перед которым все должны благоговеть. Она сверкала ожерельями и бриллиантами, а Эдуард, удовлетворенно жмурясь, демонстрировал ее прочим фабрикантам и банкирам, которые, в свою очередь, хвастались своими женами в бриллиантах и ожерельях (прямое свидетельство их покупательной способности) и обсуждали, кому драгоценности больше идут. А ей они шли? Долорс никогда не считала себя красавицей, по которой мужчины сходят с ума. Но в молодости она обладала обаянием и умела одеваться, это да.

Ты выбрала его, потому что он богат? Никогда не поверю, Долорс, ты не такая, — Антони выглядел совершенно потерянным. По правде говоря, сказала Долорс, я решила выйти за него именно поэтому — из-за денег. Да-да, как слышишь. Пусть это звучит шокирующе, но сейчас все видится в истинном свете и наконец стало понятно, почему одно сделано так, а другое эдак. Нужно было дожить до восьмидесяти с лишним лет, чтобы уразуметь это… Вот что самое печальное. Однако марионетка всегда послушна руке кукловода, чем мы моложе, тем больше дел творим не по своей воле, черт возьми, да что ж это такое — все вязанье запуталось, господи, Долорс, ты слишком сильно дернула нитку и только затянула узел! Здорово ты постаралась — узелок слишком маленький, не знаю, удастся ли самой его распутать, однако можно попытаться. Петли ей набрала Леонор, потому что Долорс не могла сосредоточиться и досчитать до двух сотен с хвостиком — она каждый раз теряла половину. А сейчас ничего считать не надо, так что можно попробовать развязать узел самостоятельно. В конце концов, после операции на глазах видит Долорс отлично, получше, чем Жофре, например, который без очков превращается в слепого крота.

С Антони они познакомились на фабрике. Как и у всех в округе, жизнь Долорс была связана с фабрикой — все они там жили, как одна семья. Хозяева предприятия выступали в роли родителей, директор — няньки, рабочие — несмышленых детей. Ее отец служил нянькой, то есть директором. Долорс играла в саду возле фабрики вместе с другими ребятами — детьми хозяев, Эдуардом и его братьями, и детьми рабочих. Но с Антони она встретилась позже. С Эдуардом, когда они были маленькими, Долорс не водилась — он казался ей воображалой и неженкой: не бегал, потому что боялся упасть и запачкаться, играл лишь в спокойные игры и никогда не смеялся. Все это было до смерти матери, до того, как отец отправил девочку в монастырский интернат.

Антони появился в ее жизни гораздо позже, когда она уже вернулась обратно, превратившись в образованную семнадцатилетнюю девушку, которая умела не только шить, но и разбиралась в литературе, музыке, говорила по-французски. Она мечтала поступить в университет, поскольку любила читать и узнавать все новое. Особенно ее привлекали литература и философия. Долорс просила отца разрешить ей продолжить учебу, но он ответил, что женщине это ни к чему — вполне достаточно уже полученных знаний, а коли хочется знать больше, пусть читает книги, в которых собрана вся мудрость мира. Отец был по-своему прав: книги могут научить многому, но чуть позже она поняла, в чем истинная причина его отказа — он уже давно ждал, когда дочь подрастет, дом нуждался в женской руке, которой так не хватало после смерти матери, так что после возвращения из интерната Долорс взяла на себя обязанности хозяйки. Она распоряжалась служанками и, надо сказать, со временем вошла во вкус — настолько, что даже помогала бедняжкам избегать излишнего интереса со стороны хозяина дома.

Она часто бывала в местной библиотеке. И каждый раз проводила там все больше времени. Там девушка и познакомилась с Антони. Он тоже часто заходил туда; однажды, зажав в руке берет, молодой человек подошел к ней и сказал: сеньорета, извините за дерзость, вы — дочь директора фабрики, если не ошибаюсь? Долорс подтвердила, тогда юноша, покраснев до корней волос, пробормотал: я часто вас здесь вижу, вам, должно быть, нравится читать. И посмотрел ей прямо в глаза. Присаживайтесь, пожалуйста, предложила Долорс, вы тоже, как вижу, интересуетесь литературой.

Они начали обсуждать прочитанное — с этого, вероятно, начали и Жофре с Моникой, потому что она явно работает вместе с ним. Только Жофре и в подметки не годится ее Антони, пусть этот мошенник и носит сейчас короткие волосы, лучше он не стал — гнилую сущность не скроешь, к тому же теперь хотя бы видно, какого он пола. У этой Моники определенно дурной вкус. Как и у Леонор. Но Леонор как родилась размазней, так навсегда ею и останется. Похоже, Долорс устала. Это оттого, что в голове крутится слишком много мыслей одновременно. Думать вообще утомительно — от этого появляются новые морщины и круги под глазами.

Вот и все. Узелок развязан. Теперь можно продолжить вязанье. Сегодня удастся поработать подольше — Сандра вернется поздно, у нее какие-то занятия, а может, девочка только так говорит, а на самом деле проводит время с молодым бычком, млея при одной мысли о нем, когда тебе шестнадцать и у тебя такие родители, как Жофре и Леонор, приходится много врать, ведь ни тот ни другая не способны ничего понять: один — потому что туп, несмотря на Ницше, Маркса и Рассела, вторая — потому что настолько слепа и глуха, что поневоле начинаешь сомневаться в ее душевном здоровье, может, у нее что-то вроде аутизма и она просто не способна вникать в происходящее вокруг. Господи, ну и дочку ты мне послал, мысленно вздохнула Долорс. Хорошо хоть, что благодаря затее со свитером Леонор наконец-то обратила внимание на физическое состояние Сандры: под благовидным предлогом она сняла с дочери мерку и тогда — только тогда! о, чудо! — заметила, до чего та исхудала. С чего это ты такая тощая? — спросила Леонор озабоченно. Вовсе я не тощая! — ответила Сандра. Еще какая тощая! А Долорс в своем углу согласно кивала — ну конечно, ужас до чего тощая, но никто не видел ее стараний. Погляди — у тебя же все ребра наружу, ты что, совсем не ешь, детка? На это Долорс отрицательно помотала головой — не ест! — но ее жест вновь остался незамеченным. Тогда она попыталась хоть каким-нибудь звуком привлечь к себе внимание — все напрасно, поскольку в этот момент Сандра почти уже кричала: да ем я, ем! — так, что заглушила слабые потуги голосовых связок старухи, которой тоже хотелось крикнуть: нет, не ешь, не ешь! Отщипнешь кусочек зернового хлеба и думаешь, что позавтракала, пожуешь салата и говоришь, что пообедала, съешь обезжиренный йогурт и уверяешь, что поужинала. И все, Леонор, больше она ничего не ест. Долорс же писала об этом — ей очень трудно писать, потому что требуется большая концентрация внимания, но она постаралась, прибавив в конце, чтобы дочь ее не выдавала, иначе Сандра рассердится и разругается с бабкой, а ей хотелось бы этого избежать, ведь внучка всегда так нежна с ней и очень ее любит. Что ты хочешь сказать этим «не ест»? — спросила Леонор, глядя матери в глаза. Старуха — жестами и гортанными звуками — попыталась объяснить все как можно лучше. Но Леонор, так ничего и не поняв, снисходительно бросила: хорошо, хорошо, я прослежу!