Я, Клавдий - Роберт Грейвз

Минует век с Пунических войн -

К лохматому в рабство Рим попадет.

Лохматый сей, впрочем, будет лыс.

Одним он муж, а другим - жена.

Ему гарцевать на коне без копыт,

А жизни лишит его сын не сын,

И встретит он смерть не в бою.

И к власти придет лохматый второй,

Лохматому первому сын не сын.

Лохматый сей впрямь будет лохмат.

Он сделает мраморным глиняный Рим,

Но цепью невидимой свяжет его.

Погубит его жена не жена,

И рад будет гибели сын не сын.

Лохматый третий к власти придет,

Второму лохматому сын не сын.

И грязью покрыт, и кровью облит,

Лохматый сей, впрочем, будет лыс.

Победы и беды увидит с ним Рим.

А гибели рад будет сын не сын,

С подушкой вместо меча.

Четвертый лохматый к власти придет,

Лохматому третьему сын не сын.

Лохматый сей, впрочем, будет лыс.

Кощунства и яды увидит с ним Рим,

Погибнет же он от удара коня,

Что в детстве его носил.

Лохматый пятый к власти придет,

Он к власти придет, не желая ее.

Его недоумком считают вокруг.

Лохматый сей впрямь будет лохмат.

Он воду даст Риму и хлеб зимой,

Погубит его жена не жена,

И рад будет гибели сын не сын.

Шестой лохматый к власти придет,

Лохматому пятому сын не сын.

Он даст Риму пляски, пожар и позор,

Родительской кровью себя запятнав.

Лохматый седьмой не придет никогда.

Кровь хлынет из гроба ручьем.

Августу, должно быть, было ясно, что первый из "лохматых", то есть Цезарь (ведь слово "цезарь" означает "волосатый"), - его двоюродный дядя Юлий, усыновивший его. Юлий был лыс и прославился своим блудом - равно с женщинами и с мужчинами; его боевой конь, как гласит молва, был чудовищем с человеческими ступнями вместо копыт. Юлий вышел живым из многих боев и погиб наконец в сенате от руки Брута. А Брут, хотя и считался сыном другого человека, был внебрачным сыном Юлия. "И ты, дитя?" - сказал Юлий, когда тот бросился на него с кинжалом. О Пунических войнах я уже писал. Во втором из цезарей Август наверняка узнал себя. И действительно, глядя под конец жизни на великолепные храмы и общественные здания, воздвигнутые на месте прежних по его указу, и думая о том, как он всю жизнь старался укрепить и прославить Рим. Август похвалялся, что получил Рим глиняным, а оставляет его в мраморе. Но тех вещих строк, что касались его смерти, он, по-видимому, или не понял, или не поверил им, однако совесть не позволила ему уничтожить стихотворение. Кто были третий, четвертый и пятый "лохматые", станет ясно из моей истории, и я действительно буду недоумком, если, считая, что до сих пор прорицание во всех подробностях отвечает истине, не узнаю шестого "лохматого" и не порадуюсь за Рим, что шестому не наследует седьмой.

Глава II

Я не помню отца, умершего, когда я был ребенком, но в юности я пользовался всяким случаем получить сведения о его жизни и личности у кого только мог - сенатора, солдата или раба, которые знали его, - и желательно поподробней. Я начал писать его биографию как свою первую ученическую работу по истории, и, хотя бабка Ливия скоро положила ей конец, я продолжал собирать материал в надежде, что когда-нибудь смогу завершить свой труд. Я действительно закончил его - всего несколько дней назад, но даже сейчас будет бессмысленно пытаться представить эту биографию на суд широкой публики. Она настолько проникнута республиканским духом, что стоит Агриппинилле - моей теперешней жене - услышать о ее выходе в свет, как все экземпляры книги тотчас будут конфискованы, а мои незадачливые писцы пострадают из-за меня и моей опрометчивости. Хорошо, если им не переломают руки и не отрубят большой и указательный пальцы в знак ее особого благоволения. Как эта женщина ненавидит и презирает меня!

Отец всю жизнь был мне примером и повлиял на меня сильнее, чем кто-либо другой, не считая моего старшего брата Германика. А Германик был, по общему мнению, копией отца чертами лица, фигурой (за исключением тонких ног), смелостью, умом и благородством, поэтому они сливаются у меня в сознании воедино. Если бы я мог начать это повествование рассказом о своих ранних годах, предварив его всего несколькими словами о родителях, я бы так, несомненно, и сделал, ибо генеалогия и семейные предания - скучная материя. Но я не могу не написать, и довольно подробно, о своей бабке Ливии (единственной, кто был в живых из родителей моих родителей при моем рождении), потому что, к сожалению, она является главным персонажем в первой половине этой истории, и если я не дам ясного представления о ее молодых годах, ее позднейшие поступки будут непонятны. Я уже упоминал, что она была замужем за императором Августом вторым браком после того, как развелась с моим дедом. Когда умер отец, она сделалась фактической главой нашего рода, заняв место моей матери Антонии, дяди Тиберия (официального главы семьи) и самого Августа, чьему могущественному покровительству отец вверил нас, детей, в своем завещании.

Ливия, так же как и дед, была из рода Клавдиев, одного из самых старинных в Риме. Существует народная баллада, которую еще и до сих пор поют старики, где в припеве говорится, что на древе Клавдиев растут два вида фруктов: сладкие яблоки и кислица, и кислицы больше. К кислице неизвестный автор баллады причисляет Аппия Клавдия Гордого, который чуть не вызвал в Риме мятеж тем, что попытался сделать рабыней свободнорожденную девушку по имени Виргиния и овладеть ею, и Клавдия Друза, который в дни республики предпринял попытку стать царем всей Италии, и Клодия Красивого, который, когда священные цыплята не хотели клевать зерно, бросил их в море, вскричав: "Тогда пусть попьют!" - и из-за этого проиграл важное морское сражение. А в число сладких яблок автор баллады включает Аппия Слепого, который отговорил римлян вступать в опасный союз с царем Пирром, и Клавдия Пня, изгнавшего карфагенян из Сицилии, и Клавдия Нерона (что на сабинском диалекте означает "сильный"), который разгромил Гасдрубала, когда тот пришел из Испании, чтобы объединить свое войско с войском брата, великого Ганнибала. Эти трое были не только храбры и мудры, они были добродетельны. Автор баллады говорит также, что среди женщин рода Клавдиев тоже есть сладкие яблоки и кислица, и кислицы больше.

41 г. до н.э.

Мой дед был одним из лучших Клавдиев. Полагая, что Юлий Цезарь - единственный, у кого в ту тяжелую пору хватит силы обеспечить Риму мир и безопасность, дед присоединился к партии цезарианцев и храбро бился на стороне Юлия во время войны с Египтом. Но заподозрив, что Юлий стремится к личной власти, дед не пожелал содействовать его честолюбивым замыслам, хотя и не мог рискнуть пойти на открытый разрыв. Поэтому он попросил назначить его понтификом и был в этом качестве отправлен во Францию, чтобы основывать там колонии из солдат-ветеранов. Вернувшись после убийства Юлия, дед навлек на себя немилость молодого Августа, приемного сына Юлия, известного тогда под именем Октавиана, и его союзника, великого Марка Антония, тем, что осмелился предложить воздать почести тираноубийцам. Ему пришлось бежать из Рима. В смутах, которые последовали за тем, он примыкал то к одной партии, то к другой - в зависимости от того, какая, по его мнению, боролась за правое дело. Одно время он был на стороне молодого Помпея, затем воевал вместе с братом Марка Антония, сражался против Августа в битве при Перузии в Этрурии. Но, убедившись наконец, что Август, верный памяти приемного отца и обязанный отомстить за его убийство - долг, который он выполнил без всякой пощады, - однако не таит в душе желания стать тираном и хочет вернуть народу старинные вольности, дед перешел на его сторону и поселился в Риме с моей бабкой Ливией и дядей Тиберием, которому было тогда два года. Он больше не участвовал в гражданских войнах, довольствуясь исполнением обязанностей понтифика.

Бабка Ливия была одной из худших Клавдиев. Она вполне могла бы быть своей, перевоплотившейся в нее, тезкой и родственницей, той Клавдией, сестрой Клодия Красивого, которой было предъявлено обвинение в государственной измене, потому что однажды, когда ее карету задержала уличная толпа, она воскликнула: "Ах, если бы мой брат был жив! Он пустил бы в ход хлыст, быстро бы всех разогнал". Когда один из защитников народа ("трибун" по-латыни) подошел и сердито велел ей замолчать, напомнив, что ее брат из-за своего богохульства потерял римский флот, - "Тем больше оснований желать, чтобы он был жив, - отпарировала она. - Он потерял бы еще один, а не то и, дай бог, два флота и немного уменьшил бы эту мерзкую толпу". И затем добавила: "Я вижу, ты - трибун, и твоя личность, по закону, неприкосновенна, но не забывай, что мы, Клавдии, не раз секли вас, народных защитников, и будь проклята твоя неприкосновенность!" Так же точно моя бабка Ливия отзывалась о римском народе в наши времена: "Чернь и рабы! Республика всегда была вздором. Что нужно Риму, так это царь". Так, во всяком случае, она говорила деду, доказывая ему, что Марк Антоний, Август (вернее сказать, Октавиан) и Лепид (богатый, но вялый патриций), управлявшие тогда римским государством, со временем поссорятся и, если он правильно поведет игру, использует свое положение понтифика и свою репутацию человека неподкупной честности, которой он славился у всех фракций, он может стать царем. Дед сурово велел ей замолчать - еще один совет в том же духе, и он с ней разведется (по старому обычаю муж мог отослать жену обратно к родителям без публичных объяснений, вернув принесенное ею приданое, но оставив себе детей). На это бабка ничего не возразила, сделав вид, будто подчиняется ему, но с этого момента их любовь умерла. Втайне от деда она тут же принялась обольщать Августа.