Повседневная жизнь Европы в 1000 году - Эдмон Поньон

Четыре и четыре — восемь. Рауль Глабер, Адсон, Аббон — три. Всего — одиннадцать. Кому принадлежит авторство двенадцатого текста? Читаем: «В году тысячном от Рождества Христова по всей Европе прокатились сильные землетрясения, которые разрушили многие прочные и великолепные здания. В том же году на небе появилась ужасная комета. При виде ее многие, посчитавшие ее знамением конца света, похолодели от ужаса. Дело в том, что в течение уже многих лет люди ошибочно верили, что конец света наступит в тысячном году».

На этот раз все ясно. Все на месте, даже комета.

Когда же впервые появился этот текст? В тысяча шестьсот восемьдесят девятом году. Вы правильно поняли: это было во времена Людовика XIV. Этот текст можно найти во втором издании летописи монастыря Гиршау[27], составленной немецким монахом-бенедиктинцем, именовавшим себя Тритгейм, по названию деревни, в которой он родился. Даты его жизни — с 1462 по 1516. Он был весьма учен, но порой позволял себе сплутовать. Например, среди источников своих летописей Гиршау он приводит некоего монаха Мейнфрида, которого сам придумал. Впрочем, для нас это не так уж важно: не он внес в свой труд упоминание об ужасах тысячного года. В первом издании летописи Гиршау, опубликованном в 1559 году, то есть спустя 43 года после смерти автора, в приведенном отрывке упоминаются только землетрясения и комета. Конец света был добавлен уже в издание 1689 года и является поздней вставкой, анонимной и не имеющей исторической ценности.

Впрочем, к концу XVII века этой исторической ошибке было уже более ста лет. Первое письменное упоминание о ней мы находим в «Церковной летописи» кардинала Барониуса, опубликованной около 1590 года.

Может быть, кардинала ввели в заблуждение Рауль Глабер и ему подобные? Однако мы видели, что если их и можно, при сильном желании и достаточной недобросовестности, призвать в свидетели, то уж во всяком случае нельзя считать авторами интересующей нас идеи. Весьма вероятно, что сам Барониус увлекался чтением Апокалипсиса. В XX главе этой таинственной эсхатологической книги много раз упоминается период в тысячу лет, и интерпретировать это можно по-разному, в том числе и буквально как срок существования мира. О том, что христиане раннего Средневековья часто обращались к Апокалипсису, свидетельствуют многочисленные рукописи X и XI веков, дошедшие до наших дней. Забытый на несколько последующих веков, Апокалипсис вновь вошел в моду в эпоху Возрождения, когда на его основе было создано множество гравюр, наиболее известная из которых принадлежит Дюреру, а наиболее фантастическая — французу Жану Дюве[28]. Возможно, эрудиты того времени ставили себя на место читателей Апокалипсиса, живших до 1000 года, и приписывали им пугающие умозаключения, до которых те сами не могли бы додуматься. В результате, после Барониуса, при Людовике XIII, появился скрупулезный труд аббата Ле Вассера, который упоминает и Рауля Глабера, и «белые одеяния новых церквей». За ним следует, почти дословно его переписывая, первый парижский археолог Соваль, живший при Людовике XIV. Он приходит уже почти к тем же выводам, что Мишле. Видимо, именно его труды и послужили основой для вставки, внесенной в летопись Гиршау.

И вот к XVIII веку уже все верят в ужасы тысячного года; о них часто говорят проповедники и монахи, для которых особенно важны упоминания о завещаниях и дарах в пользу Церкви. В 1769 году англичанин Робертсон[29] впервые дает окончательную формулировку идеи и собирает все подтверждающие ее источники. Его работа, переведенная на французский язык, распространяется на волне англомании и начинает изучаться в школах. Мишле и ему подобным остается лишь состязаться в украшении готовой темы живописными подробностями.

Двухтысячный год

Если Апокалипсис создан для того, чтобы пугать людей, он должен был бы, по правде говоря, скорее напугать тех, кто живет в эпоху двухтысячного года. Для них – то есть для нас – отнюдь не сама круглая дата тысячелетия звучит угрозой наступления конца света: к этой идее приводят куда более серьезные и правдоподобные размышления об обстоятельствах нашей жизни. Тем, кто сегодня обращается взором к заре нашего тысячелетия, меньше чем кому-либо пристало смотреть на живших тогда людей с жалостью, как на запуганных существ. Да, эти люди жили в жестокое время, они в полной мере ощущали на себе непостоянство природы, страдали от неумения бороться с этими превратностями, от эгоизма и злонамеренности многих из своих собратьев. Однако – и на последующих страницах мы неоднократно увидим тому подтверждение – в это время были уже заметны признаки обновления мира, которые подтвердились дальнейшими историческими событиями, и те, кто умел видеть, воспринимали эти знаки. А главное, ни одному человеку не давалось право объявлять наступление конца света. Бог не хочет Апокалипсиса. Люди же с тех пор не раз имели возможность его осуществить.

Глава II  МЕЖ ДВУХ МИРОВ

Итак, не будем больше говорить о конце света. Лучше поговорим об эпохе тысячного года. Однако поскольку речь идет о том, чтобы оживить образы людей того времени, восстановить их нравы, представить себе их жилища, их кухню, их костюмы, то надо признать, что это задача не из простых. Может быть, изобретатели «ужасов тысячного года» включили их в свои сочинения по той же причине, по которой древние картографы изображали чудовищ, заселяя ими «неведомые земли»?

Достойный вызов

X век и первая половина XI века весьма скудны в отношении сохранившихся источников. Ученые последних ста лет не без труда сумели описать события этого периода на основе хроник, летописей, отдельных королевских или сеньориальных актов и даже на основе сохранившихся поэм. Сегодняшние же историки, которые пренебрегают «событийной» историей и предпочитают прослеживать развитие общества, в первую очередь основываясь на экономических изменениях, с отчаянием заявляют, что почти ничего не знают о десятилетиях, непосредственно предшествовавших 1000 году и следовавших за ним. От этого времени не осталось тех «полиптиков»[30], что были столь многочисленны во времена Карла Великого и его ближайших потомков и обстоятельно описывали большие домены[31] королей и, в особенности, аббатств, тех полиптиков, которые Марк Блок[32] назвал «поражающими воображение описями сеньориальных владений». Слишком мало сохранилось также текстов договоров, свидетельствующих о частных сделках. Завещания есть, но они мало что сообщают о конкретных вещах. В рукописях есть некоторое количество миниатюр, но о них нельзя с полной уверенностью сказать, что они действительно отражают реальность, увиденную глазами художника. О постройках и говорить нечего, от жилищ бедноты вообще ничего не осталось. Даже мельниц. Даже сельскохозяйственных орудий. Даже посуды. Даже мебели. Даже одежды…

«История не может живо представить себе время, от которого не осталось даже вороха одежды». Для тех, кто вознамерился оживить эпоху 1000 года, это замечание братьев Гонкур[33] должно звучать как вызов. Достойный вызов.

Потому что неправда, будто, не имея каких-то обрывков ткани, историк не в состоянии воссоздать жизнь эпохи. Если от нее осталась одежда — тем лучше; но далеко не одна одежда создает многоцветие жизни. Это многоцветие, как я уже писал, во многом зависит от того, во что люди верят. Еще больше оно зависит от природной среды, от общественных установлений, от деятельности людей.

Следовательно, как бы скудны ни были источники, вполне возможно представить себе костюмы, лошадиные сбруи, оружие, предметы обихода, дворцовые и, в особенности церковные, постройки, а иногда и более скромные здания. Даже вопросы питания и гигиены не полностью ускользают от нашего анализа. Так же как представления о нравах, о проявлениях любви и ненависти.    

Великие изменения

Наиболее заметная особенность данной эпохи состоит в том, что это была эпоха великих изменений. Говоря точнее, это был поворотный пункт. Конечно, вопреки тому, что пишет Эмиль Гебхардт в своей книге «Сочельник тысячного года», запуганные толпы не теснились у стен Латеранского дворца[34] в ожидании неизбежной и окончательной катастрофы, чтобы затем возликовать после полуночи, поняв, что ничего не случилось. Во-первых, 31 декабря не считалось в те времена последним днем года, во-вторых, на последующих страницах мы увидим, насколько это описание вообще далеко от реальности. Однако если люди того времени и не ожидали конца света, они, пусть неосознанно, были участниками и свидетелями гибели одного мира и становления другого мира.

Все хорошо представляют себе эпоху Каролингов или, точнее, первую ее половину до начала X века. Повседневная жизнь того времени, без особых пробелов, была воссоздана профессором Рише[35] в книге, вышедшей в той же серии, в которой выходит эта книга. От эпохи после распада империи Карла Великого сохранилось очень мало исторических документов, и для историков наступили «сумерки», на которые в свое время сетовал Жорж Дюби[36]. Когда же «сумерки» начали постепенно рассеиваться — а полностью они рассеялись лишь к концу XI века, — занимающаяся заря осветила уже совершенно новый пейзаж. Наиболее явной и наиболее рано обозначившейся его чертой были, конечно, «белые одеяния новых церквей», воспетые вскоре после 1000 года Раулем Глабером. По правде говоря, это были, конечно, не совсем те церкви, которые видел Рауль, а скорее те, что были построены около 1100 года или чуть позже и оставили после себя существующие доныне фрагменты или следы. Еще более значимым для повседневной жизни стало появление новых форм общественного устройства, экономическое обновление, притягательная сила возрождающихся городов и, возможно, новое осмысление определенных моральных требований христианства.