Зима тревоги нашей - Джон Стейнбек

— А вы многому могли бы меня научить?

Итен сказал:

— «И когда насмеялись над Ним, сняли с Него багряницу и одели Его в одежды Его, и повели Его на распятие. Выходя, они встретили одного Киринеянина, по имени Симон, и заставили сего нести крест Его. И, пришедши на место, называемое Голгофа, что значит Лобное место…»

— А ну вас!

— Да-да, все так и было.

— Вам известно, что вы настоящий сукин сын?

— Известно, о дщерь иерусалимская!

Она вдруг улыбнулась.

— Знаете, что я сделаю? Такого сегодня нагадаю одному человеку, любо-дорого! Вы у меня будете самой что ни на есть важной персоной. Поняли? Чего ни коснетесь, все превратится в золото. Народный глашатай! — Она быстро подошла к двери и, оглянувшись с порога, оскалила зубы в улыбке. — Ну-ка, попробуйте оправдать свою репутацию и попробуйте не оправдать! До свидания, Спаситель! — Как странно звучит цоканье каблуков по тротуару, когда ими отстукивают в ярости.

К десяти часам все изменилось. Распахнулись широкие стеклянные двери банка, и людская речка потекла туда за деньгами, а потом завернула к Марулло и вынесла оттуда разные деликатесы, без которых Пасха не Пасха. Итен чувствовал себя как на водных лыжах — только держись, и продолжалось это до «часа шестого».

Сердитый пожарный колокол на башне ратуши пробил начало часа шестого. Покупатели мало-помалу рассосались, унося с собой пакеты с праздничной снедью. Итен внес в лавку лотки с фруктами, запер входную дверь и без всякой на то причины, а лишь потому, что сделалась тьма по всей земле и в нем самом, спустил плотные зеленые шторы, после чего тьма сделалась и в лавке. Одни только неоновые трубки в холодильнике светили в этой тьме призрачной голубизной.

Зайдя за прилавок, он отрезал четыре толстых куска ржаного хлеба и щедро намазал их маслом. Потом двинул вбок стеклянную дверцу холодильника и взял с одного блюда два ломтика плавленого швейцарского сыра, а с другого — три куска ветчины.

— Сыр и салат, — сказал он. — Сыр и салат. Лезьте на дерево, кому дом маловат. — На верхние куски хлеба густым слоем положен майонез, они придавлены к нижним, выпирающие кромки ветчинного сала и зеленых салатных листьев подровнены. Теперь взять картонку молока и пергаментной бумаги на обертку. Он аккуратно подгибал пергамент с краев, когда во входной двери звякнул ключ и в магазине появился Марулло — широкий в плечах, как медведь, и такой тучный, что руки у него казались непропорционально короткими и не прилегали к бокам. Шляпа у Марулло сидела на самом затылке, а из-под нее торчала жесткая бахрома серо-стальных волос, точно он носил под шляпой еще какую-то шапочку. Глаза у него были со слезой, хитрые и сонные, но золотые коронки на передних зубах сразу блеснули в свете неоновых трубок. Две верхние пуговицы на брюках были расстегнуты, так что виднелись теплые серые кальсоны. Марулло стоял, запустив толстые культяпки больших пальцев за брючный пояс, приходившийся как раз под животом, и щурился, привыкая к полутьме.

— С добрым утром, мистер Марулло. Хотя сейчас уже день.

— Здравствуй, мальчуган! Ты поспешил закрыться.

— Весь город закрылся. Я думал, вы слушаете мессу.

— Нет сегодня мессы. Единственный день в году, когда мессы не бывает.

— Вот как? Не знал. Чем могу служить?

Короткие толстые руки вытянулись вперед и несколько раз подряд согнулись в локтях.

— Болят, мальчуган. Артрит… Все хуже и хуже.

— Ничего не помогает?

— Все перепробовал — грелки, акулий жир, пилюли… болит и болит. Тихо, спокойно, дверь на замке. Может, поговорим? А, мальчуган? — Зубы у него снова сверкнули.

— Случилось что-нибудь?

— Случилось? Что случилось?

— Ладно, подождите минуту. Я схожу в банк. Отнесу сандвичи мистеру Морфи.

— Правильно, мальчуган. Сервис — хорошее дело. Умница.

Итен вышел через кладовую в переулок и постучал в боковую дверь банка. Джой принял от него молоко и сандвичи.

— Спасибо. Напрасно беспокоились. Я бы сам.

— Это сервис. Так Марулло сказал.

— Поставьте на холод две бутылки кока-колы, идет? У меня от цифр во рту пересохло.

Вернувшись, Итен застал Марулло склонившимся над мусорным баком.

— Где вам угодно говорить со мной, мистер Марулло?

— Начнем здесь, мальчуган. — Он вытащил из мусорного бака листья цветной капусты. — Слишком много срезаешь.

— Так аккуратнее.

— Цветная капуста продается на вес. Швыряешь деньги в мусорный ящик. Я знаю одного умного грека у него, может, двадцать ресторанов. Так вот, он говорит: «Весь секрет в том, чтобы почаще заглядывать в мусорный ящик. Что выброшено, то не продано». Умный грек, хитрый.

— Да, мистер Марулло. — Еле сдерживая нетерпение, Итен вошел в лавку. Марулло следовал за ним по пятам, сгибая и разгибая руки в локтях.

— Овощи спрыскиваешь, как я велел?

— Спрыскиваю.

Хозяин взял с прилавка пучок сельдерея.

— Суховат.

— Слушайте, Марулло! Какого черта? Замачивать их, что ли? И без того на треть воды.

— Если спрыскивать, они не вялые, а свеженькие. Думаешь, я ничего не знаю? Я с тележки начал — с одной тележки. И все знаю. Учись ловчить, мальчуган, не то прогоришь. Теперь мясо — слишком дорого платишь оптовикам.

— Мы же рекламируем, что говядина у нас высший сорт «А».

— А, Б, В — поди разбери. На ценнике написано, и дело с концом. А вот теперь о самом важном. Должники нас душат. Кто не уплатит к пятнадцатому — кредит закроешь.

— Нет, так нельзя. Ведь некоторые лет по двадцать сюда ходят.

— Слушай, мальчуган. Магазины Вулворта самому Джону Д. Рокфеллеру не отпустят в долг даже на пять центов.

— Да, но это надежные люди, почти все надежные.

— Что значит «надежные»? Если не уплатили, значит, деньги не пущены в оборот. Вулворт закупает целыми грузовиками. А мы так не можем. Надо учиться, мальчуган. Верно, хорошие люди. Но деньги тоже хорошая вещь. В баке слишком много обрезков.

— Это сало и кожа.

— Если сначала отвесить, а потом счистить, тогда можно. О себе не мешает подумать. Сам о себе не подумаешь — кто будет о тебе думать? Учиться надо, мальчуган. — Золотые коронки уже не поблескивали, потому что губы над ними были плотно сжаты, как маленькие ловушки.

Злоба всколыхнулась в Итене так внезапно, что он сам себе удивился.

— Я не мошенник, Марулло.

— А где тут мошенники? Это правильная торговля, а если торговать, так только правильно, не то прогоришь. Ты что думаешь, мистер Бейкер, когда платит по чекам, что-нибудь в придачу дает?

Итена взорвало, как перегретый котел.

— Теперь слушайте, что я вам скажу! — крикнул он. — Хоули живут здесь с середины восемнадцатого века. Вы иностранец. Для вас это пустой звук. Мы всегда ладили с соседями, всегда были порядочными людьми. Вы прилезли сюда из Сицилии и воображаете, что вам удастся повернуть здесь все на свой лад? Нет, ошибаетесь! Прикажете освободить место? Пожалуйста! Хоть сейчас, хоть сию минуту. И не смейте называть меня мальчуганом, не то получите по физиономии.

Теперь у Марулло засверкали все зубы.

— Ну, будет, будет. Вот взбесился. Я же добра тебе хочу.

— Не смейте называть меня мальчуганом. Наша семья живет здесь двести лет. — Эти слова ему самому показались ребячливыми, и его злость мгновенно выдохлась.

— Я не очень правильно говорю по-английски. Ты думаешь, Марулло просто итальяшка, макаронщик, шарманщик. Мои genitori,[3] мое имя, может быть, насчитывает две тысячи, три тысячи лет. Мы, Марулло, родом из Рима, о нас сказано у Валериуса Максимуса. Двести лет? Подумаешь!

— Вы нездешний.

— Двести лет назад твои тоже были нездешние.

И вдруг Итен, окончательно остыв, увидел нечто такое, что может заставить человека усомниться в постоянстве данностей внешнего мира. Он увидел, как иммигрант, итальяшка, разносчик фруктов вдруг преобразился точно по волшебству; увидел купол его лба, сухой крючковатый нос, свирепые и бесстрашные глаза в глубоких глазницах, голову, покоящуюся на мускулистой колонне шеи, увидел в нем гордость, такую глубинную и непоколебимую, что ей ничего не стоило играть в смирение. Это было поистине открытие — из тех, что сражают человека и будят в нем мысль: если я вижу это впервые, то сколько же всего прошло в жизни мимо меня!

— Бросьте вы эти разговоры, — тихо сказал он.

— Правильная торговля. Я учу тебя торговать. Мне шестьдесят восемь лет. Жена умерла. Артрит! Очень больно. Хочу научить тебя, как торгуют. Может, ты не научишься? Многие так и не могут научиться. И терпят крах.

— Незачем тыкать мне в нос моим собственным крахом.

— Нет. Ты не понял. Я хочу научить тебя, как правильно торговать, чтобы краха больше не было.