Тридцать ночей на винограднике - Николай Зарудин

День кипел и сиял, как никелированный самовар, зелень листьев вздувалась синими пузырями ожогов. Сухая жажда валялась на виноградниках, высунув каменный шершавый язык.

Я поднял с земли развихренную, выгоревшую от солнца кипу страниц, прочитал заголовок... Вот оно что! Парень совсем не склонен заниматься беллетристикой.

- Что же, на агронома, стал-быть, прицеливаетесь? - спросил я, аккуратно складывая книжку и кладя ее обратно на камни. - Здорово!

- Там видно будет, - ответил он сухо. - А по виноградникам ходить, товарищ, нечего. Можете после кому хотите жалиться.

- Ладно, - сказал я совсем дружелюбно. - Дело совсем не в этом... Я не собираюсь никому жаловаться. До свиданья!

Я отправился домой. Парень проводил меня взглядом исподлобья, одергивая серый дырявый пиджак. Я оглянулся несколько раз: он стоял неподвижно, бритое, заросшее пыльной щетиной лицо его бугрилось куском черствой земли. Мне показалось, что он хотел что-то крикнуть вслед. Быть может, мне нужно было упомянуть в разговоре о Жан-Суа? Он тоже караульщик. По этой профессиональной линии мои шансы могли бы подняться.

Но я упомянул несколько раз фамилию Директора и намекнул на возможность между мной и им не только служебной близости. Это - совершенная глупость. Все переменилось в мире. Имя Директора для караульщика - только упоминание о той воле, за которой следят здесь тысячи глаз. Караульщик был прав: нечего кичиться знакомством с Яшниковым, - он сделал то, чего должна добиваться эта воля, он довел ее до логического конца. Они всегда любезнее всех - директора и полководцы, но поправка караульщика - это смысл революционной демократии. Караульщики и прочие парни в дырявых пиджаках всегда вносят в жизнь и историю окончательные поправки. Так вода и ветер, помогая солнцу, быстро довершают великие дела созидания и уничтожения. Они творят эти дела коротко и беспощадно.

Жалко лишь одно: мне не удалось обойти весь участок. Сегодня каменные его стены смотрят как раскаленные бастионы, солнце палит из всех пушек, и черные ядра их носятся в глазах назойливыми мухами. В тяжелом блистающем зное солнечные красные лучи идут на приступ, - они давно раскрыты Тимирязевым как творческие революционные армии, - ослепительный натиск их развевает над полками облеченные в пламень трудовые знамена. Это великолепная музыка, это - чудодейственный день!

Сегодня солнце салютовало виноградникам сто и одним выстрелом.

6

...Утром, самой сладкой и мечтательной ранью я видел сон, болезненный бред отрочества. Все еще спало, Поджигатель свернулся лисьим клубком, постель Овидия была пуста. Прозрачная тишина. Я приподнял одеяло, чуть раздвинул тяжелые веки: предо мной распахнулась комната, белые стены, как страны великих пустынь... Я приоткрыл дневной мир, опустил глаза вниз и тотчас захлопнул ресницы, остолбенев от изумления.

Женщина! Голая женщина! Она стоит прямо передо мной бездной бесстыдства, приподняв полную белую ногу. Ослепительно

черным хлыстом тело ее рассечено пополам. Тяжелая нависшая масса складок кидается на меня влажной мягкостью. О, обвисшая материнская доброта готтентотки, курчавая знойность Африки!

Жен...

- я осторожно высовываю угол сознания

...щина...

- разнимаю один глаз

и вижу:

Она висит надо мной, как бред детства, могучие бедра ее едва не касаются моего лица, она поднимает ногу все выше и выше - и вдруг выпрямляется, опуская руки.

Она! Она!

Она стоит босиком на полу, разложив "Правду", орган Центрального комитета партии. На белом, невероятном в потрясающей реальности, полушарии ее туловища, над мышастой, закопченной подпалиной, запеклась огромной изюминой коричневая родинка. В ней пшеничная сытость, благодушие, легкая грусть, воля и спокойствие самоуверенной жизни.

Я поднимаю глаза выше. Женщина смотрит задумчиво, тянется к свету... Но, боже мой, что это? На лице ее скромно опущены золотые очки, щеки ее лезут лиловой щетиной...

Профессор?!

Да, да, это - он. Но что он делает, что он делает? Он сжимает мягкие, невороятные руки матроны, высоко поднимает голову и марширует, пришептывая: "Раз-два, раз-два..."

- Спокойнее, спокойнее, - говорит он сам себе и выступает как римский солдат, гордо поворачиваясь по квадрату комнаты. - Больше дыхания! Раз-два, раз-два... Быстрее, быстрее, - повторяет он и начинает резвиться: он носится по комнате, как бес, он начинает даже напевать, подпрыгивая и хлопая себя по мягким частям, он чуть ли не касается моего носа и проносится вихрем. Солнышко, солнышко, - напевает он бабьим голосом, - выгляни в окошечко, ти-та-та, ти-та-та... Осторожнее, осторожнее - это вредно для почек... Выше ногу, раз-два, раз-два... - и он начинает плясать, потрясывая задницей, старый чорт.

Видали ли вы когда-нибудь что-либо подобное? Он переходит в исступление, он не удовлетворяется всем этим, сейчас он пронесется коридором, - вихрь переходит в бурю. "Держись! - говорю я себе. - Он опрокинет стол, он не остановится ни перед чем, такие способны на все, начитавшись Бальмонта". И профессор кружится над моим носом, вытанцовывая голые вальсы...

Все было тихо, все спали, никто ничего не видел. За окном прогудел гудок, и мы встали, как ни в чем не бывало. Практиканты давно побежали вниз, к подвалам, профессор ушел по делам: он уезжает сегодня в двенадцать часов.

- Очень жаль, - сказали мы с Поджигателем, здороваясь. - Оставайтесь еще. Скоро сбор винограда, самое горячее время... Куда вам спешить?

- Что вы, что вы! - профессор замахал руками. - Я не один. - Он обворожительно-интимно рассказал о жене, извинился: - Положение обязывает... - хотя он, конечно, непрочь, но... - и он разводил руками. - Мы воспитаны совсем иначе... Пока, пока! - кричал профессор, приветствуя нас поднятой рукой и исчезая в дверях.

Он побежал хлопотать о вине, оно нужно ему для памяти. Я видел из окна его торопливость: он бежал, как большой раскормленный заяц.

Так. Он уехал в полдень, обвешанный рогожными кульками.

Мы встретились вместе только к вечеру, в столовой. Овидий пришел туда раньше нас и ждал за столом, любезничая с практикантами. У него поразительная общительность и умение сходиться с людьми с первой же встречи.

Конечно, он сидит обнявшись со стриженым Сергиевским и напевает ему свои обычные рассказы, которые я знаю достаточно хорошо.

- Ба! - закричал он, бросаясь к нам: - куда вы испарились, сонливые черти? Вы просыпаете лучшие дни и не знаете, что творится на свете. Видали ли вы профессора? Он уехал - мы сейчас провожали его на машину. Садитесь, садитесь, - я взял для вас ужин и ожидаю вас целую вечность... Я соскучился и

ужасно рад вас видеть. Ей богу, я тосковал о вас всю ночь... Я притащил вам замечательный арбуз.

Мы сели. Поджигатель серьезно поздоровался со студентами, и принялся за суп. Овидий болтал нам всякий вздор; я заметил, что он необычайно оживлен, галстук его сбился на бок, у него вид гимназиста, выдержавшего экзамен. Зрачки его глаз разошлись застывшим девическим испугом, темный блеск их напитался ночными потемками. Да, я согласен с ним, что арбуз действительно замечательный на вид.

- Где вы пропадали? - спросил его Поджигатель, хмурясь. Он оглядел юношу как будто искоса, но меня не проведешь: этот взгляд скользнул по лицу Овидия сухостью тревожных материнских губ. - Рубашка ваша вываляна, точно вы сидели в угольной яме!

- В самом деле? - Овидий весело рассказал нам о виноградной ночи. Он познакомился с китайцем, и они караулили вместе у Магеллатовой Короны, за озером. - Вот они, - обратился он к студентам, - знают этот участок: там лучшие шампанские сорта... Знать его - это очень важно для моей книги.

Его необходимо знать, - повторил он несколько раз, и студенты сочувственно кивали головой. Китаец подарил ему замечательный арбуз и рассказал много интересного.

Овидий сообщил нам, что его поражает серьезность, с какой здесь относятся к вину, и необычайная преданность всех рабочих виноградникам и виноделию. "Наша Абрава" - произносят здесь, и это звучит непередаваемой гордостью. Совхоз видывал виды. Удельное имение, коронованное орлами, оказалось революционным гнездом, и лучшие его люди, ценившиеся на вес золота, не пошли по стопам титулованных хозяев. Тут отгремели, прошли грозные дни, немало ночей простояло, застыв у пулеметов, и легенды Абрау, перестав быть легендами на карточках ресторанов, вдруг опахнули горы хаосом новых бурь...

- Да, - рассказывал нам Овидий, - китаец Жан-Суа знает многое. Напрасно вы прячетесь под одеялом и просыпаете жизнь. Я провел прекрасную ночь, и мы бродили по императорской короне, отпугивая медведей. Они приходят с гор и тревожат товарища

Ван-си, караульщика, имеющего, звание кандидата окружного комитета партии... Да, да, не смейтесь! Медведи шляются кругом, когда вы спите и видите дурацкие сны.

Он ловко перевел разговор и замял вопрос о перепачканной сорочке, как истинный лирический поэт. Мы ели арбуз вместе со студентами и хвалили китайца. У сына великой желтой расы опытный глаз: я давно не пробовал такой розовой влажности и не ощущал такой блаженной усталости после ужина. Голые упругие корки мы сложили рядом, друг с другом. Арбузный сок стягивает щеки, делает их шершавыми. Я пошел мыться к озеру, напевая про себя. Гудок давно прогудел, озеро чокалось с небом.