Погружение в страдник - Игорь Дубов

Она не знала, что свадьбы не будет, что не промчат белые кони звенящий поезд по Тверской и не коснутся ее губ желтые усы Ивана Даниловича, а будет только ревущее со всех сторон пламя, дикий, безмерный ужас западни и треск ломающихся над головой бревен. Не знала она и того, что ее желанный, о котором так хорошо и сладко мечталось в короткие летние вечера, недолго будет безутешен и через четыре месяца быстро и решительно сосватает себе Ольгу Михайловну, дочь князя Ростовского. И Свирь, не имевший права что-либо изменить здесь и поэтому научившийся мириться со всем, что бы ни происходило в этом, по существу, чужом для него мире, почувствовал, как на секунду горестно замерло сердце, неожиданно пронзенное привычной уже мыслью, что через три коротких дня этого тонко вылепленного лица, детских, слегка припухших губ и глаз цвета морской воды, сейчас беззаботно глядящих на него из-под пушистых ресниц, не станет под обрушившейся кровлей ее терема, откуда она не сможет выбраться по пылающей лестнице.

— Что печалишься, Савка? — вдруг спросила Наталья. — Пошто невесел?

— Худо, матушка, — механически отозвался Свирь, с трудом включаясь в роль. — Худо мне. Антихрист идет! Народился уже, и будет смута великая. Плачет Савка от тягот, никто Савку не жалеет!

Он уже чувствовал, как дрожит и съеживается в страхе его тело и становится затравленным взгляд. Не подумав, он выбрал далеко не лучший вариант, не позволяющий ему немедленно уйти, и теперь вдруг увидел, как глаза ее приняли страдальческое выражение, наполнившись неожиданным сочувствием. Охваченная внезапным порывом, она выпрямилась и, быстро шагнув к нему, положила одну руку на плечо, а другой стала гладить по голове. При этом, чтобы стать ниже, Свирю пришлось окончательно скрючиться и еще больше вжаться в пол.

— Бедной ты мой, убогой, бедной, бессчастной… Ну, полно, полно… Все будет хорошо… — приговаривала она.

И Свирь, чувствуя, как взвыла уставшая и иссохшая без ласки кожа, изо всех сил стиснул челюсти и закрыл глаза, стараясь вытерпеть прикосновение ее пальцев.

— Ну, иди, — сказала Наталья. — Иди, Савка, покуда отец не пожаловал.

— Благодарствую, матушка, — запел Свирь, кланяясь. — Дай тебе Господи здоровьечка. Любовь да совет. Благослови тя…

Но Наталья, не слушая, уже шла к дверям — стройная, тонкая, невероятно далекая…

Акулина бродила по двору, подсыпая корм цыплятам. Неуверенно ступая, Свирь выставился за дверь.

— Савка! — сказала Акулина радостно. — Вот ты где, нечистой! Где давеча шатался?

— А где был наш Иван — лишь портки да кафтан. Овии скачут, овии же плачут! — прокричал Свирь и осклабился, выжидая.

— Божий человек, — бормотала бабка, приближаясь, — грех на душу. Ну ладно уж, что ж…

Бабка замышляла недоброе, и Малыш, видимо, уже считал, но пока не делился.

— Малыш! — позвал Свирь, но Малыш молчал.

Бабка приближалась. Тогда Свирь ступил с крыльца и вытянул жестом патриция руку.

— Вижу, — возвестил он. — Вижу громы небесные и рать неисчислимую, и воздастся каждому за грехи его! Падите, грешные, и покайтеся, и да убоится каждый смертный гнева Господня… Ха-ха-ха! — добавил он с сатанинским отзвуком в голосе.

Посрамленная бабка бежала.

— Прошу диалог, — настойчиво потребовал Свирь.

Малыш отозвался словно нехотя:

— Она боится, что князь отошлет ее от себя. Вчера ворожила, сожгла его воротник. Думаю, хочет, чтоб ты посыпал следы. Или — в питье.

— А, чтоб тебя! — в сердцах высказался Свирь. — Ведьма колченогая! Ну ладно, дай хоромы.

В доме убирали. Наталья с двумя сенными девками шла по саду к качелям. Князь все еще сидел в сеннике, ожидая колокола, задумчиво держа ковш кваса в руке.

Не замеченный никем, Свирь выскочил за ворота. Здесь он вдруг снова ощутил скользящее движение руки по волосам и зябко передернулся, чувствуя, как ломает и корежит его изнутри страшная в своей неизрасходованности нежность. Он задавил ее, заживо похоронив в каменных тюремных мешках сознания. Но, видно, подсыпали чего-то враги в нехитрый его харч и приворотили корчащуюся теперь в безнадежной тоске, выворачивающуюся наизнанку душу. И еще Ията, пришедшая прошлой ночью…

Он почувствовал, что его сейчас затрясет. Уже болезненно свело лопатки, куда обожженные нервы сбросили аккумулированный заряд, и вот-вот должно было скрутить всего, но, заскрипев зубами, Свирь удержался и быстро, словно убегая от самого себя, зашагал вниз по Дмитровке. Теперь он опаздывал. По Дмитровке и Кузнецкому, через Неглинную и потом по Сретенке, мимо Сретенского монастыря, он бежал к «Лупихе», в которой в этот ранний час уже сидела вся окрестная рвань, пропивающая свои ночные доходы.

У входа в кабак он столкнулся с вываливающимся оттуда безобразно пьяным попом и потерял еще минуту, отдирая вцепившиеся в кафтан пальцы. Однако это помогло ему сбросить темп, и в «Лупиху» он вошел не торопясь, зорко поглядывая по сторонам, выискивая в смрадной духоте знакомых, здороваясь с ними, выбирая, куда бы присесть.

Здесь хорошо знали его. Он врос, вжился в этот мир костарей и разбойников, зернщиков и шишей, воров и нищих. Здесь, среди изрытых оспою лиц, бледнеющих под шапками до шевеления набитых вшами волос, среди рук и шей, покрытых желто-бурыми гнойными струпьями язв и коростой, среди острого, кислого запаха пота, перегара и блевотины, он был своим, жалкий, безобидный калека, нескладный горбун с вывороченными губами и странной чиликой на веревочке.

До появления слепых оставалось еще четыре минуты, и можно было спокойно сориентироваться. Малыш давал советы: «К Зубу не садись. Через полчаса он должен затеять драку. Тетень сейчас без денег, присосется. Сядь к Осоке, ему скоро уходить. Если что, уйдешь с ним…»

Осока сидел удобно — почти с краю стола и недалеко от того места, где сядут слепые. Если, конечно, сядут. Деструктурирующее влияние Свиря могло оказаться значимым для их выбора. Хотя и не меняло существа дела.

— Иван! — окликнул Свирь. — Как живешь?!

— Горбун! — изумился Осока. — Гляди-тко, братцы, кого принесло! Выпьешь?

Осока был крупнейший рыночный вор, то есть по-нынешнему тать. Он промышлял и в Рядах, и на Ногайском — по всей Москве. Били его редко, он не попадался. Но смолоду, после Константиновской башни, лоб его был исполосован шрамами, которые теперь белели паутиной светлых волос, разрезающих морщины.

Свирь принял ковшик двойного, высосал не торопясь, покосился на нарезанное толстыми ломтями сало, но есть не стал.

— Спаси Бог, — сказал он, вытирая губы.

— Сыграем? — предложил Осока.