Приговор - Юрий Герт

И дело замяли. То есть с комбината уволили двух-трех мошенником, подвизавшихся на третьих ролях, произвели кое-какие перемещения, замены, кооперативу отпустили трубы, начали ремонт... Больше того, немного спустя директора комбината направили в другой город заведовать коммунальным хозяйством... Но Федоров не чувствовал себя победителем. Так же точно, как в еще более громкой истории, смазанной с махинациями вокруг распределения квартир. Как и с разоблачении мафии, угнездившейся в горпромторге... Дело порой доходило и до суда. Но всякий раз на скамье подсудимых оказывались, в сущности, шестерки... На их покровителях лежало незримое табу. Священный запрет. Однажды в порыве внезапной откровенности (он, Федором, умел располагать к себе людей, иначе бы каким он был журналистом?..), прокурор сказал, что с радостью поменялся бы местами с ним, писакой (какое-то словечко в этом роде из него выплеснулось), чтобы посмотреть, как он повел бы себя в его положении. На что Федоров ответил, что он бы, но крайней мере, ушел, уступил место другим, если бы чувствовал себя не в силах... Он произнес это с жалостью, глядя па располневшее, расплывшееся к шестидесяти годам тело прокурора, на его маленькие, горькие, утонувшие в складках глаза, на его лежавшую на столе трехпалую, покалеченную на фронте руку. После этого разговора прокурор общался с Федоровым только через своих заместителей. Недолго, впрочем: он вскоре ушел на пенсию, в город прислали нового, помоложе, но положение мало в чем изменилось... Так что Татьяна была права: где-где, а в прокуратуре его не любили. Впрочем, он и сам знал об этом, особенно когда испытывал под ногами неведомого происхождения толчки. Такое время от времени случалось, и он думал об этом по дороге в городскую прокуратуру, внутренне накаляясь все больше...

Однако вскоре он перестал об этом думать. В тупичке коридора — Чижов попросил его подождать — пока он сидел, раздвинув ноги и упершись локтями в колени, созерцая узор на выстилающей пол ковровой дорожке, ему представлялось, как по этой дорожке с чередующимися полосками — зеленой, бордовой, коричневой — ступает Виктор, заложив за спину руки, сутулясь и опустив голову... Как он идет впереди конвойного и останавливается перед дверью с табличкой «Чижов С. К.», и ждет, пока конвойный, вышагнув вперед, толкнет ее, распахнет — перед Виктором, его сыном... И снова давешняя ярость, та самая, которая заставила его орать в трубку, накатила на него, ее огоньки забегали, заскользили зигзагами по телу.

— Слушаю вас,— полувопросительно-полуутвердительно произнес Чижов, едва Федоров, следуя его приглашающему жесту, опустился на стул посреди кабинета.

Резвый парень, отметил Федоров. Он успел, входя, окинуть его взглядом — высокого роста, русоволосый, с водянисто-голубыми глазами, лет, наверно, тридцати двух — тридцати трех, но уже с легкой сутуловатостью и намечающимся брюшком, должно быть, от сидячей работы, и по той же причине — сероватая, цвета оберточной бумаги, кожа лица — впрочем, вполне уверенного в себе человека, энергичного, с выражением идущего изнутри напора. В глаза Федорову бросилась тяжелая, хорошо развитая и немного приотвисшая нижняя челюсть, будто чужая на в общем-то интеллигентном, высоколобом лице... Все это Федоров заметил в первый момент, потом, когда Чижов сел за стол, спиной к окну, за которым густой щетиной торчали еще голые ветки старого тополя, лицо его оказалось в тени, это мешало наблюдать за ним, особенно вначале.

Чижов смотрел на Федорова ясными, ничего, кроме внимания, не выражавшими глазами,

— Я отец,— сказал Федоров.— Так что мое появление здесь, полагаю, вполне естественно. Вы не находите?— Вдобавок ко всему, его раздражал этот нарочито бесстрастный взгляд. Интересно, знает ли он о разговоре Федорова с прокурором?

— Да, да, естественною, вполне естественно,— кивнул Чижов, без промедления соглашаясь. И, помолчав, словно возразил себе: — Хотя это как раз и неестественно...— Он скользнул взглядом в сторону и вновь остановился на Федорове. — Вы понимаете, что я имею в виду...

— Не вполне, — буркнул Федоров, чувствуя, на что на что намекает Чижов.

— Ну, как же, Алексей Макарович, вы ведь у нас человек известный, — с мягким укором произнес Чижов, но в его тоне померещилась Федорову не слишком старательно упрятанная насмешка. — И пишете вы замечательно, я читаю, слежу, кое-что даже вырезаю для себя...— Он захлопал дверками на тумбах, подпирающих стол, с треском выдвинул и задвинул верхний ящик. Однако вырезок, о которых шла речь, но обнаружилось, и Чижов развел руками:— Наверное, домой унес, чтобы в бумагах не затерялись... Ну, не важно. Для меня лично, Алексей Макарович, важно другое: даже не столько — хотите верьте, хотите нет — о чем вы пишете, сколько — как... То есть как вы светло, как возвышенно о смотрите вы на человека! Вы и сейчас, наверное, над чем-то таким работаете, правда?.. И прекрасно! Ведь до того расплодилось в головах у людей, у молодежи особенно, черноты всякой, скепсиса, цинизма, что просто необходимо, чтобы кто-то говорил о человеке именно так — светло, возвышенно!

— Как он, в конечном счете, того и заслуживает,— перебил его Федоров. Но я пришел к вам, как вы догадывайтесь, по делу...

— Догадываюсь , Алексей Макарович, догадываюсь. И отвечу на все ваши вопросы... Но сначала... Сначала хочу тот, который вы задали.

Чижов прищурился, отчего взгляд его сделался лукаво значительным. Какой вопрос?— подумал Федоров.— Я, вроде, и не успел задать никаких вопросов...

— У нас жена кто по специальности?

— Она в библиотеке работает, в секторе иностранной литературы.— Он не стал уточнять, что по специальности Татьяна учитель, но было время, когда дети болели, она не работала, а потом перешла из школы в библиотеку.

— Вот как... Значит, книги, книги, книги... И дома — книги, стеллажи, шкафы — вся мировая литература... До чего хорошо!.. — Чижов улыбнулся, выпятив нижнюю челюсть.— У меня, знаете ли, ничего подобного в детстве не было. Ни книг, ни стеллажей. Мать меня в одиночку растила, а сама машинисткой работала и дома, понятно, прирабатывала, старичок ундервудик у нее был, с треснувшей станиной. За ним она все вечера проводила, иногда — и ночи, чтобы срочную работу сдать вовремя... И вот, помню, жили мы в коммуналке, там и без того разных звуков хватало, а тут этот стрекот беспрерывный, и я, бывало, сижу, задачки решаю, а сам одно перед собой вижу: просторная комната, вечерние сумерки за высокими окнами, а вдоль стен корешки книжные тиснеными надписями поблескивают — и тишина, тишина... И в тишине этой кто-то тихо так, еле-еле слышно на пианино играет...— Он вздохнул.— Такая вот фантазия... А ваша жена, случайно, не играет?..

— Когда-то училась, а теперь... Нет, не припомню даже, когда она за пианино садилась... Но какая тут связь? Между тем, по какой причине я пришел, и...

— Только одна, Алексей Макарович...— Чижов на секунду зажмурился и потер лоб ладонью, как бы силясь вернуть себе ясность мысли.— Вы представьте...— Он открыл глаза, но смотрел теперь не на Федорова, а куда-то мимо, вкось. — Представьте любую улицу в нашем городе, машины, асфальт, еще не просохший от снега, на углах первыми цветочками торгуют, подснежниками, к примеру... И окна уже зажглись, кто-то телевизор смотрит, фигурное катание, а кто-то книжку читает, Юлиана Семенова или, положим, Пикуля... Ну, а кто-то попросту чай с клубничным вареньем пьет или последние известия по радио слушает...— Чижов перевел глаза на Федорова и тот заметил в щелке его прищура лучистую сатанинскую усмешку. — А теперь представьте садик или скверик, где в это самое время находят тело... Нет, не «тело» еще, «телом» он станет через час-полтора в приемном покое больницы скорой помощи... А пока — находят человека, он жив, но кровь из него так и хлещет, из пяти — заметьте, ни много, ни мало — пяти!— ран, глубиной каждая в пол-ладони, и все нанесены каким-то колющим предметом... А предмет, выясняется впоследствии,— обыкновенная расческа, правда, металлическая, такие в парикмахерских встречаются, длинные, с узенькой ручкой, на конце заостренной, так что вроде бы и вещь безобидная, а убить ею, особенно если к тому же заточить, запросто можно... Так вот: все это представить нетрудно, все детективных фильмов насмотрелись... Тут другое, Алексей Макарович, трудно понять и связать! Эти вот окна, за которыми сплошь — книжные корешки золоченые, в каком их доме теперь нет... И — вот эту расческу, на которой кровь запеклась!

— Понимаю... Связать действительно трудно, — пробормотал Федоров, невольно сжимаясь под взглядов Чижова.— Я знаю, слышал об этом убийстве... Но какая — опять-таки прошу ответить, какая связь — между всем этим и... моим сыном? У вас что — улики?

С того момента, когда он опустился на стул, на котором — подумалось ему — сидел до него, может, день, а может — полчаса назад его сын, он чувствовал себя так, будто сам был заподозрен в чем-то тяжелом и страшном. И теперь, спросив об уликах, то есть уже вопросом своим допуская их возможность, он в душе соотнес эти улики не с Виктором, а с собой и, как ни глупо, ни абсурдно было такое ощущение, взглянул на себя глазами Чижова... Но тут же опомнился.