Арктический экзамен - Н. Денисов

Он поглядывает в окно. Рыбаки укладывают в сани инструмент. Вон Шурка — конюх, запинаясь, бежит с охапкой сена, кладет в розвальни. Акрам зачем-то набрал колотых поленьев, положил рядом с неводом. Тут двери в избу распахнулись, ввалилось полбригады во главе с башлыком дядей Колей.

— Выспался, голубчик!

Дядя Коля в шубчике, подпоясанный тонким ремешком, неторопливый, степенный. По годам чуть помоложе Никифора, пободрей.

Сашка Лохмач и Толя продолжают спорить: какие бродни лучше — из кожи или из брезента. Яремин… Володя… Вместе с ними почему-то и Галина, принаряженная, в цветном платке, Успела с утренней дойки переодеться. Улыбнулась Витьке, протискиваясь к нему от порога.

Лохмач, он пропадал целую ночь, прошагал в горницу. Там у него происходит разговор с Никифором:

— Ну, чё, гулена, набегался? Сказывают в Еланке был, не терпится тебе, кобелю…

— Ладно, дед. Кнутик не попадался: тут? — Сашка шарит в углу под матрацами где ночью лежала упряжь.

— Под кроватью посмотри, — советует Витька.

Кнутик и вправду нашелся под кроватью

— С ветерком полетим, — бодрится Лохмач, — верно, Галя? — он обнимает ее за плечи.

— Лети ты, — она отстраняется, — да крылья не обломай!

Дядя Коля — он зашел попить перед дорогой — басит:

— Добра девка! Смотри, Галина, увезут тебя наши молодцы!

— А я и сама кого-нибудь завлеку, — не теряется Галина.

— Ишь ты, завлеку! Попробуй, — подначивает дядя Коля.

Володя с интересом смотрит на них, натирая солью крупный ломоть хлеба, кладет в карман. Толя с деланным равнодушием тискает в руках варежки. Яремину не терпится; поскорей убраться за двери:

— Ну хватит, рассвело уж, поехали.

— А вот и попробую, — смеется наигранно Галина и неожиданно подходит к Витьке, целует его в губы. Происходит это так неожиданно, что он густо заливается румянцем, непонимающим и виноватым взглядом смотрит на всех.

— Вот это засосик! — удивленно и вместе с тем дурашливо произносит Сашка Лохмач. — А меня можешь так?

— Тебя, балабола, пусть медведица обнимает…

С шутками и смехом рассаживаются по возам, бросая Витьке разные словечки.

— Витька, — начинает почему-то степенный моторист, — там бензин в канистре, смотри, чтоб не пыхнул.

— Ничего, я ему щеки снегом остужу. — Это Лохмач, он с Витькой на последней подводе.

— С тебя бутылка, Витька, — подает голос Яремин.

— А две белоголовых не хочешь? — смелеет Витька в ответ. — Вроде как начальству.

— Сашка, завяжи ему губы шарфом, а то обморозит…

— Да у него и так на один засос осталось… Мешки не забыл, звеньевой?

Постепенно Витьку оставляют в покое. Впереди первый день работы на новом озере, первая пробная топь, ее ждут, внутренне настроясь на удачу, надеясь на многолетний опыт дяди Коли, башлыка. Должны взять рыбку, должны. Он и сам, дядя Коля, на первой подводе рядом с Чемакиным думает о том же, прикрыв ноги гусем.

Дело, конечно, рисковое, новые места, другие люди. Может, напрасно народ взбаламутили, погробим время да и вернемся при своих интересах на завод… Мог бы пойти на старые надежные промыслы. Мог бы, не отказали бы. Да вот директор упросил, тоже взад пятки неудобно. Ладно, последняя зима, походил, полазил, на пенсию пора. Пора…

До озера еще с километр, снег неглубок, и лошади бегут ходко. В стороне, в лесу, на заиндевелом осиннике, потухшим углем чернеет ворон. Крупный, носатый. «Ну что натопырился? Люто зимой-то! Сиди пока, — думает башлык. — Сиди карауль, может, что и накараулишь».

На задних санях разговаривают опять, хохочут. «Молодежь, — башлык трогает варежкой щеку. — Им что! Кровь молодая. Как на льду-то будут вести себя? Эти двое, видать, работящие ребятишки. Из деревни дальней приехали кисели хлебать… Лохмач, придумали же… Хоть ботало, а тоже где-то успел соплей на кулак помотать. Обтешется… Чемакин вон вторым норильщиком назначил».

— Сашка-то согласился? — спросил дядя Коля.

— Ага, — кивает бригадир. — Шубе, как маленький, обрадовался.

— Ну и ладно. Всем шубы надо было на складе просить.

— Да так оно….

«Да… А Яремин? Что-то не спокойно мне с этим. Не пойму… Нож за моду взял носить где надо и не надо. Ну ладно… В годах вроде уж мужик…»

Размышления дяди Коли прерывает заполошный крик Лохмача.

— Ура-а-а!

Кованые копыта лошадей зацокали по льду, с возов посыпались, попрыгали, устроили потасовку. Шурка — конюх выронил вожжи, запутался в длинном гусе, упал, расцарапал щеку.

— Дураки вы, дураки-и… Лохмач дурак, — он разобиделся всерьез.

За подводами — путь им указывает теперь дядя Коля — пошли пешком. Остановились ближе к южному берегу, в полкилометре от камышей. Здесь и решили закинуть невод.

На открытом месте даже легкий ветерок сразу хватает за щеки. Норовит забраться под гусь, выдуть накопившееся за дорогу тепло, обыскать, обшарить и под стегаными куртками.

Сашка Лохмач в своем «пуленепробиваемом» шубчике на правах младшего комсостава увязался за дядей Колей и Чемакиным. Начальствующая тройка выбирает место под майну, от которой будут заводить тоню. Башлык размечает лунки, отсчитывает деловито шаги, ставит вешки. Лохмач пытается тоже руководить, посасывая «беломорину». Но главная фигура сейчас башлык! Даже Чемакин полностью передал инициативу в его руки и возле каждой вешки старательно уминает снег, чтоб не свалилась.

— Господи, благословясь, начнем! — Дядя Коля ударил пешней лед. Звонкие хрусталинки брызнули под ноги, рассыпаясь по пасту, откатываясь и застревая в натоптанных вокруг следах. Глухо откликнулись еще восемь пешней, разгоняя в голове мысли, в теле — тепло и задремавшую кровь.

Витька вместе с Толей, Акрамом и Володей угадали на крыло к Яремину. Звеньевой не торопится, пока не надолбят лунок, рано загонять норило под лед. От перематывает в кольцо капроновый тросик, вяжет за один конец невода. То же самое, глядя на него, ладит Сашка Лохмач.

— Нажмем, мордовороты! — кричит Толя, он первым продолбил лунку. Лед крепок — толщиной с полметра, а то и больше.

Витьке не нравится, что он попал на крыло к Яремину. Можно уйти к Лохмачу, но там подобралась своя компания. С нею и Шурка — конюх. Шурке — конюху можно и не долбить, на то он и конюх, но заменить его некем. Чемакин будет писать Шурке за конюховство и за долбежку. Вот и долбит Шурка — конюх.

— Баушке Нюре Соломатиной корытца не нужны, — слышит Витька за спиной голос Яремина.

— Какие корытца?

— А то, что долбишь… Дай-ка пешню. — Звеньевой бросил на снег варежки, инструмент заиграл в его руках. Не сходя с места, он обошел пешней края проруби, углубился, с маху пробил лед, хлынула вода. Она быстро наполнила прорубь до краев.

— Ты это… Пробивай, когда наполовину выдолбишь, с водой-то легче…

— Спасибо, — поблагодарил Витька.

Яремин ушел молча, мотая полами шубы…

Нет, все же с Лохмачом бы веселей работалось. Никак не выходил из головы тот случай — на стрежевом песке. Вечером, после ужина, в красном уголке стучали в бильярд. Витька засунул недочитанную книжку под матрац, занял очередь… Толя с Лохмачом еще не вернулись из деревни, где продавали свой пай — доставшихся при дележке язей. Невелик пай — по пять штук, на старые деньги деревенские бабы давали по пятерке: «на шило — мыло, паперёсы». Витька забил очередь вместе с приятелем Яремина. Сам Яремин накануне о чем-то повздорил с дружком, потом появился вдруг пьяным. После, как рассказывала повариха, мотался по кухне, опрокинул ящик с солью, что-то искал. Опять залил глотку, обматерил повариху вдругорядь, схватил со стола столовый ножик и, как заполошный кинулся в красный уголок.

Дальше все произошло на глазах. Подбежал к приятелю и саданул ножиком в спину. Никто и не ойкнул, как все случилось. Парень пошатнулся, уронил кий, Витька подхватил парня, повел на кровать. Те двое, что играли против них, догнали Яремина и уже на улице два раза ударили о стену, может, кокнули бы совсем, но тот сумел вырваться, убежал.

Рана была неглубокой, но кровь долго не могли остановить. Витька бегал в деревню за фельдшерицей, но той дома не было. Утром на попутном катере раненого отправили в город, в больницу.

Скоро появился в бараке Яремин, продрожал на берегу всю ночь. Трезвый, конечно, явился. Просил не бить. Бить не стали. Не докладывали и Чемакину. Он только к вечеру вернулся с рыбзавода, привез зарплату.

Потом узнали, отчего произошла поножовщина: парень в тот вечер продал пай Яремина, а денег вернул ему мало. В деревне уже сбили цены, за язей платили по четыре рубля.

Приятели, правда, через месяц помирились. Яремин принес на мировую литр белой и еще бегал за вином.

«Гнус», — думал Витька о звеньевом.

«Ну, ну, шпингалет! — размышлял в эти минуты Яремин о Витьке, ловко играя инструментом в проруби. — Не клевал, видать, тебя жареный петух! Поживешь с мое!» Внутри вскипала злость — на себя, на бригаду, на глухоманную окрестность, куда попал он вроде и не по принуждению: можно сняться — и умотать. «Куда умотать? Намотался уж за свои годы».