«Товарищ Керенский»: антимонархическая революция и формирование культа «вождя народа» (март – июнь 1917 года) - Борис Колоницкий

Но исследователь может задать и иные вопросы. Почему, например, газета сочла необходимым напечатать резолюцию такого подразделения, ведь эта публикация могла выглядеть комичной? Разумно предположить, что в данном случае важен был не авторский коллектив, а содержание резолюции. Так, наверное, должен был реагировать на назначение Керенского идеальный читатель этой газеты. Некоторые периодические издания, ранее не публиковавшие резолюций и коллективных писем, начали делать это в 1917 году – тем самым аудитории газеты подавался сигнал: образцовые граждане должны поступать подобным образом; и если издание пользовалось авторитетом, то такого рода публикации могли спровоцировать появление новых резолюций. Интересен и язык цитированного патриотического послания: его авторы ценят то обстоятельство, что Керенский является социалистом, и выражают уверенность, что «вся Русь» не только уважает министра, но и «любит» его, т. е. речь идет о предписываемой политической эмоции.

Можно предложить и ответ на вопрос В. П. Федюка. Вероятно, автор резолюции, составленной от имени команды госпиталя, претендовал на то, что выражает мнение коллектива, и использовал подобающие слова, которые должен был находить активист, претендующий на влияние. Резолюции не всегда точно отражали мнение коллективов, но они позволяют судить о языке многочисленного «комитетского класса» – тех членов всевозможных комитетов и советов, которые эти резолюции и составляли. Это важно и для понимания отношения к общенациональным лидерам, и для изучения тактики влияния активистов внутри коллективов. Немало «комитетчиков» строили свой авторитет на основе авторитета вождя – ссылаясь на последний и стараясь его укрепить.

Часть перечисленных выше источников выявлена автором в газетах 1917 года. Ни для какого другого этапа российской истории периодическая печать не может служить столь же ценным и богатым источником информации: отмена цензуры и интерес к печатному слову привели к появлению множества изданий, они дают представление обо всем спектре политических взглядов и даже о его специфичных оттенках. Иногда помощь исследователю могут оказать обзоры печати, тематические подборки вырезок из газет, составлявшиеся и разными ведомствами, и отдельными современниками[28].

Для изучения культов вождей интерес представляют дневники участников событий, их переписка. Правда, использование этих источников связано с некоторыми трудностями. Во-первых, историк не всегда может быть уверен, что имеет дело с подлинным источником: авторы и публикаторы могли по разным причинам искажать текст, в некоторых случаях за дневники, например, выдавались более поздние воспоминания. Во-вторых, исследователь сталкивается с тем, что в представительстве разных социальных и культурных групп среди авторов писем и дневников имеется перекос в сторону обладателей некоторых профессий. Например, известно довольно много писательских дневников. Это неудивительно: для писателей дневник нередко является рабочим инструментом, сырьем для создания новых произведений (некоторые из них и получают форму дневника). В научный оборот введено также немало дневников и писем офицеров и генералов: образованные люди, оторванные в условиях войны от семей, отражали свою жизнь на бумаге. Однако дневников и писем предпринимателей известно мало. Также, несмотря на давний и обоснованный интерес исследователей к промышленным рабочим, в научный оборот введено немного источников личного происхождения, созданных в этой среде. Вероятно, рабочие нечасто вели дневники и не заботились о сохранении своей переписки. Уровень грамотности и образования авторов, членов их семей, особенности культуры общения в разных средах влияли на создание, а затем и публикацию писем и дневников; репрессии же советского времени не способствовали – во всех слоях общества – их хранению. Здесь подспорьем для историка могут стать обзоры переписки, подготовленные военными цензорами: историки могут использовать цитаты из писем, казавшиеся цензорам типичными или (и) особенно интересными, а также опираться на экспертные суждения, которые они, цензоры, давали в аналитических записках, обобщая свои наблюдения над настроениями авторов писем.

Экспертиза специалистов также может помочь и при реконструкции сознания неграмотных и малограмотных современников, прежде всего солдат: рапорты и отчеты командиров, комиссаров и «комитетчиков» разного ранга позволяют сверить оценки, сделанные людьми разных политических взглядов.

Значение воспоминаний для настоящего исследования ограничено, так как о политическом сознании участников событий невозможно судить на основании текстов, созданных позднее, – скорее их можно использовать для реконструкции политической культуры и исторического сознания той эпохи, когда они были написаны. И все же воспоминания важны для настоящего исследования: мемуаристы оказали – и продолжают оказывать – огромное воздействие на историографию. В текстах Л. Д. Троцкого и П. Н. Милюкова, А. И. Деникина и Ф. А. Степуна порой трудно определить, где кончаются их воспоминания и начинается аналитическое осмысление истории, основывающееся на профессиональных знаниях авторов, которые не только опираются на свою память, но и изучают источники. И наоборот, в некоторые «истории», создававшиеся участниками событий, включались – в явной или скрытой форме – автобиографические фрагменты. В известном смысле это относится и к воспоминаниям Керенского[29].

Изучение культа Керенского невозможно без использования портретов, плакатов, почтовых карточек, шаржей и карикатур, значков и жетонов с изображениями вождя[30]. Исследование визуальных источников позволяет судить иногда о «спросе на Керенского»: готовность потребителей приобретать его изображения свидетельствовала о популярности лидера. Не все источники такого рода доступны сейчас исследователям – многие отсутствуют в музейных коллекциях и каталогах коллекционеров, но в этом случае историки могут воспользоваться различными их описаниями в современной событиям прессе, в письмах и дневниках.

Главное внимание в этой книге уделено тем образам вождя, которые создавались и распространялись в марте – июне 1917 года, хотя в случае необходимости я выхожу за эти хронологические рамки. Во многих работах историков данный период рассматривался как особый – «мирный период развития революции», «период двоевластия». Однако выбор именно этого временного отрезка был связан для меня не только с историографической традицией. Все перечисленные группы источников – речи Керенского, пропагандистские материалы, политические резолюции, документы личного происхождения, воспоминания, визуальные источники – я изучал, исследуя весь период революции 1917 года[31]. Работа же с этими источниками позволяет сделать вывод о том, что для становления культа вождя важен был именно этап с марта по июнь. У главы Временного правительства оставалось много поклонников летом и даже осенью 1917 года: можно привести немало газетных заметок и политических резолюций, поддерживавших его. Однако при этом сторонники Керенского продолжали использовать те положительные образы, которые были созданы еще на начальном этапе революции – арсенал средств прославления лидера сформировался уже в мае-июне. Новые образы главы Временного правительства, появлявшиеся позже, были нацелены уже на делегитимацию вождя.

Каким образом, с помощью каких приемов укреплялся (и ослаблялся) авторитет Керенского в марте – июне 1917 года? Какие культурные формы его авторитет принимал, какая тактика при этом использовалась? Какие фазы прошел данный процесс? Как особенности политической борьбы в марте – июне 1917 года влияли на различные проекты легитимации/делегитимации Керенского? Какие силы и какие интересы за этим стояли?

На перечисленные вопросы я и пытаюсь ответить в этой книге.

Глава I. Революционная биография и политический авторитет

В мае 1917 года Керенский, ставший военным и морским министром, издал напоминающий царский манифест приказ, который содержал яркую автобиографическую характеристику: «Безмерно тяжело новое бремя мое, но как старый солдат революции, беспрекословно подчиняясь суровой дисциплине долга, я принял перед народом и революцией ответственность за армию и флот»[32].

Тридцатишестилетний министр причислял себя к ветеранам освободительного движения, привыкшим к революционной дисциплине, и это служило обоснованием его собственного права требовать «железной» дисциплины от подчиненных ему военнослужащих. Подобный прием Керенский неоднократно использовал и в своих речах, обращенных к солдатам и матросам. Такого рода заявления должны были укреплять авторитет революционного политика, ставшего государственным деятелем, а эта репутация требовала подтверждения событиями личной биографии. Соответственно, и сам министр, и его сторонники разными способами постоянно напоминали о тех эпизодах жизни Керенского, которые были пригодны для политического использования в 1917 году.