Полвека без Ивлина Во - Во Ивлин

Я решил сойти в Монако, потому что, как мне сказали, отели там дешевле и там удобнее сесть на пароход.

Вокзал в Монако очень мал и непритязателен. Единственный носильщик, которого я смог найти, состоял при отеле с довольно внушительно звучащим названием. Он взял мой чемодан и отвел меня под снегопадом вниз в свой отель. Это оказался pension [29] на боковой улочке. Там была небольшая гостиная, заполненная плетеными креслами, в которых сидели с рукодельем пожилые англичанки. Я спросил у своего провожатого, нет ли в Монако отеля получше. Конечно, есть, ответил он, все отели в Монако лучше этого. Итак, он вновь подхватил мой чемодан и мы вышли под снег, преследуемые управительницей, и вскоре добрались до более крупного отеля с видом на гавань.

После ланча снег прекратился и установился очень холодный, но погожий день. Я поднялся на трамвайчике наверх, в Монте-Карло. От бастиона под променадом доносились звуки выстрелов — судя по афишам, это шло состязание в «Tiraux Pigeons»[30]. Своего рода соревнование было в самом разгаре; соперники были по большей части южноамериканцы высших церковных званий. Они очень интересно водили локтем, ожидая, когда откроются небольшие клетки и вылетит цель; также они интересным жестом выражали досаду и сожаление, когда промахивались. Но такое случалось редко. Уровень попаданий был высок, и за время моего пребывания лишь три птицы, беспорядочно трепеща простреленными хвостами и крыльями, улетели от стрелков, чтобы упасть в руки мальчуганов, поджидавших их на берегу или в лодках и пальцами раздиравших на куски. Частенько, когда клетки падали и разбивались, птицы оцепенело сидели среди обломков, пока их не вспугивали; тогда они неуклюже взлетали и обычно попадали под первый же выстрел, едва успев подняться на десять футов над землей. На балконе над террасой сидел один из голубей казино, привилегированный и крепкий, без видимых эмоций наблюдая за побоищем. Единственное убедительное суждение об этом виде спорта я услышал от одного их посетителей «Бристоля», который заметил, что это, конечно, не крикет.

Каждую ночь во время моего пребывания в Монако шел густой снег, который иногда продолжался почти до полудня, но уже через час от него не оставалось и следа. Едва последняя снежинка опускалась на землю, появлялась армия деятельных человечков в синей униформе, вооруженных метлами, шлангами и тачками; они поливали и скребли тротуары, мели лужайки; приставляли лестницы к деревьям, взбирались и стряхивали снег с ветвей; клумбы были накрыты проволочными каркасами, соломой и зелеными суконными покрывалами; их снимали, открывая яркие цветы, которые сразу заменяли, когда их побивал морозец, на свежие из теплиц. При всем при том, не так уж нелепо просто убирать неподобающие снежные залежи с пути — никто не ступит в грязные ручьи со снежными берегами в других местах, которые уцелеют в дальних углах спустя недели после оттепели. Снег грузили в тачки. Утрамбовывали в большие плетеные корзины и увозили, то ли через границу, то ли сбрасывали в море, но уж точно за пределы империи казино.

Прибытие «Полярной звезды» вызвало большое возбуждение. Она появилась поздно вечером, встретив сильный шторм по пути из Барселоны. Я видел ее огни в гавани и слышал доносившуюся издалека танцевальную музыку, которую играл ее оркестр, но пошел посмотреть на нее поближе только утром. Это было, без сомнения, очень симпатичное судно, довольно высоко сидящее в воде, с высоким острым носом парусной яхты, целиком белое за исключением единственной желтой трубы.

Каждому англичанину за границей, пока не будет доказано противное, нравится считать себя путешественником, а не туристом. Наблюдая, как мой багаж поднимают на «Звезду», я понимал, что бесполезно далее притворяться. Мои попутчики и я сам были туристами, без всяких компромиссов или оправданий.

«Полярная звезда» была норвежской моторной яхтой водоизмещением в шесть тысяч тонн, способной принять на борт около двухсот пассажиров. Как и следовало ожидать от судна такого происхождения, она демонстрировала нордическую и почти ледниковую чистоту. Нигде, кроме больниц, я не видывал, чтобы все было так вычищено и надраено. Врач и медсестра на корабле были англичане; капитан с помощниками и команда, парикмахер, фотограф и разнообразные должностные лица — все норвежцы. Стюарды были из того космополитичного и многоязыкого племени — норвежцы, швейцарцы, британцы, итальянцы, — которое заменяет слуг всех стран света. Они поддерживали заданный Дживсом уровень учтивости и расторопности, который особенно приятен пассажирам-англичанам, гонимым за границу проблемами со слугами у себя на родине. Пассажиры тоже были всех национальностей, но британцы решительно преобладали, и английский был на корабле официальным языком. Офицеры одинаково свободно говорили на всех языках; некоторые из них впервые вышли в море на паруснике; и, сидя среди танцующих, пока корабль плавно скользил на скорости в пятнадцать узлов в теплой темноте, они обычно рассказывали ужасающие истории о прежних плаваниях, о тайфунах, штилях и лишениях; думаю, когда им малость приестся их безмятежная жизнь на этой яхте, они найдут утешение в этих воспоминаниях.

Вскоре я обнаружил, что мои попутчики и их поведение в разных местах, которые мы посещали, куда более увлекательны для изучения, нежели сами эти места.

Один тип пассажиров, который во множестве присутствует на кораблях, — это безбедные вдовы средних лет; их дети благополучно пристроены в надежные пансионы; их слуги грубы; они увидели, что могут распоряжаться куда большими деньгами, нежели привыкли; их взор притягивает реклама пароходных компаний, и они замечают в ней лишь такой набор фраз — полупоэтичных, ощутимо возбуждающих, — который способен при расположенности погрузить простодушного человека в состояние легкой нереальности и зачарованности. В нем нет откровенной сексуальной притягательности. «Тайна, История, Праздность, Блаженство». Эта манящая последовательность ассоциаций: луна над пустыней, пирамиды, пальмы, сфинксы, верблюды, оазисы, муллы на высоких минаретах, распевающие вечернюю молитву, Аллах, Хиченс[31], миссис Шеридан[32] — все деликатно указывает путь к шейхам, похищению и гарему, — но счастливо медлительный ум не торопится принять запретное решение; он видит направление и восхищается им издалека.

Не думаю, что эти счастливейшие путешественницы бывают когда-либо разочарованы чем-либо увиденным. Из каждого похода на берег они возвращаются с горящими глазами; они посвящены в странные тайны, и их речь расцвечена словами менеджера по рекламе из бюро путешествий; руки полны покупок. Их покупки совершенно бесподобны. Полагаю, это обычай домохозяек давать себе волю после двадцати лет покупок электрических лампочек, консервированных абрикосов и детского зимнего белья. Домохозяйки становятся специалистами в торговых сделках. Можно видеть, как они сидят в салоне за вечерним кофе, чудовищно лгут друг дружке, как рыбаки в юмористических журналах, сравнивая цены и демонстрируя одна другой свои приобретения под ропот восхищения и аккомпанемент соперничающей истории. Интересно, что происходит со всем этим хламом? Когда он оказывается в Англии и наконец распакован в сером свете провинциального утра, теряет ли он свое очарование? Не выглядит ли все это под стать другим безделушкам, выложенным в галантерейной лавке по соседству? Их раздают родственникам и подругам — показать, что о них не забыли в путешествии, — или хранят, как сокровища, каждую мелочь, вешают на стены, кладут на журнальные столики — чистое наказание для горничных, но постоянное напоминание о волшебных вечерах под необъятным небом, танцевальной музыке и статных морских офицерах, о звуке церковных колоколов, плывущем над водой, загадочной полутьме базаров, Аллахе, Хиченсе и миссис Шеридан?