От двух до пяти - Корней Иванович Чуковский

Цепля — это куда выразительнее: то, чем цепляешь за крючок.

Такое же осмысление непонятного слова произвел тот ребенок, которому я показал бегающую по блюдечку ртуть:

— Дядя Чукоша принес нам вертутию!

Все засмеялись, но кто-то сказал:

— Что вы смеетесь? Ведь вертится. Значит, вертутия.

— Мама, я видел автомобиль с поднимающимся пузовом. (Великолепная интерпретация слова «кузов».)

Буся (неизвестного мне возраста) метко обозвал бормашину зубного врача больмашиной, причем любопытно, что дети из детского дома, которым пришлось побывать у дантиста, дали бормашине то же прозвище.

Здесь такая же — незаметная детям — полемика с нашим невыразительным (для детского понимания) словом, стремление к наивысшей его экспрессивности.

Характерно в этом отношении прелестное слово кусарик. Так Леля называла сухарик, который для ребенка ведь не сухостью своей примечателен, а именно тем, что его можно кусать. Какой же он сухарик? Он — кусарик.

А четырехлетняя Таня Иванова сказала:

— Возьми меня, мама, к вихрахеру.

— К вихрахеру?

Мать не без труда догадалась, что вихрахер — это парикмахер, который стрижет ей вихры.

В самом дело, для чего отмечать в языке такую деятельность наших брадобреев, которая большинству из них нынче несвойственна? Парики ушли из обихода в XVIII веке, и «делатели париков» сохранились теперь главным образом при театрах и клубах, остальные же превратились в вихрахеров, назначение которых заключается в том, чтобы подстригать нам вихры.

В большинстве случаев дети только к тому и стремятся, чтобы возможно точнее скопировать старших. Но, пытаясь воспроизвести во всей точности нашу «взрослую» речь, они бессознательно исправляют ее, причем, повторяю, изумительна та виртуозность, с которой, переменяя в услышанном слове один только звук, они заставляют это слово подчиниться их логике, их ощущению вещей.

— У мамы сердечко болело, и она пила болерьянку.

Словом, если ребенку незаметно прямое соответствие между функцией предмета и его названием, он исправляет название, подчеркивая в этом слове ту единственную функцию предмета, которую до поры до времени он успел разглядеть. Таким образом, мы убеждаемся снова и снова, что развитие речи ребенка являет собою единство подражания и творчества.

Едва только двухлетний Тараска узнал слово «молоток», он сделал из него колоток. Тронул в нем одну только «литеру», и в результате все слово оторвалось от своего прежнего корня и как ни в чем не бывало стало расти на другом. А что такое для ребенка молоток? Случайное сочетание звуков.

Ребенок бессознательно требует, чтобы в звуке был смысл, чтобы в слове был живой, осязаемый образ; а если этого нет, ребенок сам придаст непонятному слову желательные образ и смысл.

Вентилятор у него — вертилятор.

Паутина — паукина.

Пружинка — кружинка.

Милиционер — улиционер.

Буравчик — дырявчик.

Экскаватор — песковатор (потому что выгребает песок).

Рецепт — прицепт (потому что прицепляется к аптечной бутылке).

Всюду один и тот же метод осмысления услышанных слов путем непреднамеренной подмены минимального количества звуков. Услышав два стишка из «Мойдодыра»:

И сейчас же щетки, щетки

Затрещали, как трещотки...

моя трехлетняя дочь, никогда не слыхавшая слова «трещотка», попыталась осмыслить его при помощи такой трансформации:

И сейчас же щетки, щетки

Затрещали, как три тетки.

Еще забавнее поступила в подобном же случае четырехлетняя Наташа. Услышала она песню соседки:

Хоть ты сватай, хоть не сватай,

Все равно тебя люблю...

и спела ее на следующий день своей кукле:

Хоть ты с ватой, хоть без ваты,

Все равно тебя люблю.

Осмысление речи бессмыслицей

Случается, что погоня за смыслом приводит ребенка к сугубой бессмыслице. Услышав, например, песню, которая начиналась словами:

Царь дрожащего творенья,

ребенок воспроизвел ее так:

Царь, дрожащий от варенья.

Дикое это словосочетание было для ребенка гораздо осмысленнее, чем то, которое он услышал от взрослых.

В одной персидской сказке царевна говорит жениху:

— Властелин души моей.

Услышала эту сказку трехлетняя Ира и пересказала восклицание царевны по-своему:

— Пластелин души моей.

Мать причесывает четырехлетнюю Люду и нечаянно дергает ее волосы гребнем. Люда хнычет, готова заплакать. Мать говорит в утешение:

— Терпи, казак, атаманом будешь!

Вечером Люда играет с куклой, причесывает ее и повторяет:

— Терпи, коза, а то мамой будешь!

Такое же влечение к смыслу, к наглядным словам и вещам сказалось в той великолепной бессмыслице, которую создал недавно один четырехлетний москвич.

Услышав от взрослых стихи:

Скакун лихой, ты господина

Из боя вынес, как стрела,

Но злая пуля осетина

Тебя во мраке догнала...

он сразу заучил их наизусть, причем последнее двустишие было им оформлено так:

Но злая рыба осетрина

Тебя во мраке догнала.

И здесь опять-таки эта бессмыслица для него гораздо более насыщена смыслом, чем то вполне осмысленное сочетание слов, которое дано ему взрослыми.

Четырехлетняя Галочка, услышав известную песенку «Любимый город в синей дымке тает», воспроизвела эти слова таким образом: «Любимый город, синий дым Китая».

А Дон-Кихота называла «Тонкий Кот».

Когда моя старшая сестра заучивала вслух стихотворение Пушкина:

Как ныне сбирается вещий Олег,

я, пятилетний мальчишка, понимал эту строчку по-своему:

Как ныне собирает свои вещи Олег.

У Батюшкова есть такая строка:

Шуми, шуми волнами, Рона!

Известный языковед Д. Н. Ушаков говорил на лекции студентам, что в детстве эта строка воспринималась им так:

Шуми, шуми, волна Мирона![10]

Как бы ни ошибался ребенок в истолковании некоторых слов и понятий, это не может опорочить целесообразнейший метод, при помощи которого он приходит к окончательному пониманию нашей речи.

Точно такое же словесное творчество можно наблюдать и в речи народа.

В лингвистике это ложное осмысление слов именуется «народной (или полународной) этимологией».

Николаевские солдаты приспособили к своему пониманию иностранное слово «гошпиталь», придав ему ехидное прозвище «вошпиталь» (то есть питомник вшей).

Народное наименование пластыря — кластырь, бульвара — гульвар. Поликлинику в народе часто зовут полуклиникой, в отличие от клиники, то есть больницы.

Немецкое слово Profoss (так назывался когда-то военный полицейский служитель, исполнявший обязанности надзирателя и палача) изменилось в просторечии в прохвост[11].

Вспомним некрасовское:

— Как не понять!