Еретик - Иван Супек

– Среди них слышны и голоса искренне озабоченных.

– Мы не забываем, дорогой брат, – поддержал папу генерал иезуитов, – что твои выступления в конклаве кардиналов были именно такими!

Однако Барберини эта реплика привела в ярость, и он с трудом сумел сохранить хладнокровие. Отношения между ним и генералом осложнялись с каждым днем. Будучи по характеру деспотом, папа не выносил могущественный орден иезуитов, к которому принадлежали все священники, исповедовавшие европейских Габсбургов. Легким движением бровей выразив неудовольствие вмешательством Муция, папа предостерег вновь назначенного инквизитора:

– Будь внимателен, высокопреосвященный! Клубок интриг со стороны враждебных нам сил опутал возвращение Доминиса в Рим. Твой долг развеять облако тумана, окружающее святой престол.

Муций и комиссарий Священной канцелярии многозначительно переглянулись: кого имеет в виду, кому угрожает флорентиец? Неужели им, непоколебимым в своей вере римлянам? С тех пор как Барберини был избран голосами французских кардиналов и умеренных, консервативный Рим не переставал волноваться. Однако в данный момент папа Урбан VIII лишил их возможности строить дальнейшие догадки, благословив подавленного и огорченного самаритянина:

– Это следствие окажет свое влияние на развитие всего христианства. Наше святое око бодрствует над тобою, страж Рима!

В слабой надежде изменить ужасное решение Скалья направился следом за папой. Поднявшись по лестнице, тот вступил в огромный роскошный зал, находившийся над Палатой правосудия. Его соотечественник, уроженец Флоренции Дель Вага расписывал также и верхние покои, где папы отсиживались в самые тревожные годы в истории своего государства. Дворец на верхней площадке укрепленного мавзолея Адриана был неприступен. И пока тонкий ценитель искусств римский первосвященник наслаждался созерцанием прекрасных фресок на античные сюжеты, его спутники, включая генерала иезуитов и комиссария Священной канцелярии, спустились в помещение под караульной вышкой, где находились пользовавшиеся печальной славой темницы. Осторожно ступая по мраморному полу, папа не выразил желания видеть рядом с собой подавленного инквизитора. А Скалыо вид великолепно убранного. зала расстроил еще больше. Здесь и вовсе не пахло христианским благочестием, повсюду царила роскошь и звучала жажда наслаждений, все свидетельствовало о разгуле и безудержной расточительности, в то время как внизу находились мерзостные темницы!

Миновав небольшую гостиную, папа спустился в лоджию, которую Браманте[8] прихотливо расположил на южной стене широкого венца крепости. Глубоко внизу у их ног, за Тибром, лежал Рим. Кардинал остановился на ступеньку выше своего неумолимого повелителя. Откровенно попросить об освобождении от тягостной обязанности у Скальи не хватало отваги. И через некоторое время, незаметно для самого себя подчинившись очарованию пейзажа, открывавшегося с высоты, он, подобно Барберини, погрузился в созерцание панорамы Вечного города.

Мягко опустились сумерки, апрельское солнце скрылось за Ватиканским холмом. От южных ворот Замка святого Ангела через Тибр вел древний мост Адриана, переходя затем в переплетения улиц, где над головами прохожих нависали огромные купола соборов и устремлялись ввысь колокольни. Внизу шумела река, резко изгибаясь к югу, и реквиему ее журчания вторили отдаленные людские голоса, щебетание птиц в кронах деревьев и шаги караульных. И пока кардинал искал повод начать разговор, папа вглядывался в лежавшую перед ними живописную панораму. Дуновения легкого ветерка с Апеннин приносили свежесть. Воздух хранил прохладу горных потоков, взгляд ласкали арабески пестрого ковра, очертания которых утратили свою дневную четкость. В эту минуту глубокого наслаждения казалось, будто у них под ногами не было страшной башни, где томились в цепях люди. То были жертвы величия Рима, признания и благоволения которого неустанно добивался упрямый флорентиец.

– Волшебное место, – пробормотал Барберини, словно допуская к себе в душу оробевшего спутника, – место, стоя на котором, по Архимеду, можно поднять земной шар…

Этот город издавна требовал от императоров хлеба и зрелищ. Но хлеб становилось все труднее пожинать на полях сражений, а зрелища предстоят – правда, с участием не гладиаторов, но праведников и еретиков. Этой уступки требовало от папы его окружение: в течение всей зимы оно открыто выражало свое неудовольствие, оговаривая его только что начавшееся правление и вовсю интригуя с Посольствами католических государств; оно пыталось скомпрометировать его, сомневаясь в его преданности Риму и зло подшучивая над первосвященником. Он победил на конклаве бывшую до тех пор всемогущей иезуитско-габсбургскую коалицию, но те, кто голосовал за него, исчезли; скрылись в нейтральных далях, оставив его в одиночестве перед пришедшими в неистовство консерваторами. Чего стоит золотая тиара, если ключевые позиции в курии удерживают противники? Прикрываясь взаимной лестью, соперники продолжали борьбу. Здесь, в этой лоджии, он по-королевски величественно противостоял всем политическим склокам, грязной клевете и нескончаемым интригам. Клоака клубилась у его ног, а в провинциях захватывали власть вассалы, коронованные разбойники и развратные· прелаты, которых уже не пугала угроза отлучения. Как же ему укрепиться па святом престоле?

Скалья уловил печаль в глазах папы, словно воспарившего над городом и блуждавшего в бесконечных далях. На юге, в Неаполе, правил испанский вице-король, на севере, в Милане, также сидел мадридский наместник. Испанцы, самые верные католики, самые ревностные борцы против реформации, самые преданные хранители апостолического престола, окружили его со всех сторон, они неминуемо проглотят его, если все будет именно так продолжаться, и тогда Габсбурги и иезуиты возобладают в Европе. Парадоксально, по он, папа, глава католичества, не находит в себе сил молиться о победе императора Фердинанда над гуситами и лютеранами! Непослушные германские князья, интригующие против Вены Франция и Венеция, даже пресвитерианцы и протестанты – все они – тайные его союзники в борьбе с домом Габсбургов, в равной мере, однако, опасные, коль скоро они одержат верх. А он, помазанник божий, сможет уцелеть на этом пятачке земли лишь в том случае, если сумеет использовать противоречия между королевствами и княжествами, между святыми орденами и сектами, именно так, господи, помилуй душу грешную!

– Волшебное место… – шептал папа Урбан VIII в ухо склонившемуся инквизитору, – волшебное место, вокруг которого я соберу растерзанные и залитые кровью области привлеку их в лоно церкви. Сперва укрепиться здесь. Суд над Марком Антонием – мой первый ход…

Холмы Рима с куполами и башнями соборов медленно утопали во тьме. Уединившись в лоджии папы Юлия II,[9] Урбан VIII воистину казался себе наместником господним на гибнущей земле. Он обновит Рим, встав выше династических и феодальных распрей. Он начал с того, чем кончил Юлий II. Величественный храм, увенчанный серебристо-лазурным куполом, как бы повторявшим конфигурацию небесного свода, был воздвигнут на костях святого Петра, блюстителя верховной власти папства, апостол Петр и его имя сохранит грядущим векам, когда уже не останется ни праха, ни пепла от узников Замка святого Ангела.

II

Скалья остался наедине с узником. Как ни старался кардинал справиться с собой, в душе у него возрастала антипатия к человеку, с судьбой которого он был теперь фатально и столь внезапно, помимо собственной воли, связан. Огорчение его росло, оборачиваясь обвинением самому себе. Неужели был прав Барберини, считая, что под маской «святого» скрывается всего лишь слабейший? Почему же тогда он сам гневается на Марка Антония, который ни в чем перед ним не виноват? Раздумывая о причинах своего назначения, несомненно согласованного папой с генералом иезуитов, кардинал испытывал все более мучительную неуверенность. С ним считались в курии гораздо больше, нежели он предполагал, оставаясь в своем уединении. Его воскресные проповеди беднякам и суждения в совете кардиналов, принесшие ему популярность, сопровождались возрастающим повсеместно ропотом против испорченности церковных иерархов. И вот теперь, в минуту, когда его одолевает искушение, именно ему доверено вести этот процесс!

– Спасибо тебе, Скалья! – прервал его раздумья Марк Антоний.

– Я не хотел…

– Коль скоро дошло до этого, папа не мог назначить мне лучшего судьи.

– Я охотнее стал бы твоим защитником.

– Ты полагаешь, дело обстоит худо?

– Я всегда искал хорошее даже в закоренелых грешниках.

– Я такой закоренелый грешник?

Обвиняемый ждал, что Скалья возразит: «Нет, ты не такой», но тот промолчал. А кардинала приводили в смятение глаза Доминиса – большие, сверкающие, проницательные, они словно видели его насквозь. Доминис превосходил Скалью ростом и казался еще более крупным благодаря своей окладистой бороде, так что кардиналу никак не удавалось охватить его одним взглядом. Инквизитор продолжал молчать, а Марк Антоний говорил, словно обращаясь к самому себе: