Хороший человек - Божена Немцова

— А вы не искали его?

— Отец и крестный из-за него ездили в Градец, только одному богу известно, кто из них сказал правду. Отец ругал его, говорил, что он всегда был негодяем и что заботиться о нем больше не будет, крестный же сказал, что парнишку так истязали, что он бросил все и сбежал в Вену. Ах, если бы господь послал мне такую радость, чтобы я в Вене его нашла!.. Он мне родной брат... а сестра не родная... Ее отец мне и брату отчим, — вздохнула Мадлена.

— Милая барышня, Вена город большой, и там часто бывает трудно отыскать постоянного жителя, а не то что ученика. Но если он там, случай, может, и сведет вас с ним. На свете удивительные вещи происходят.

— Конечно же, еще недавно я тоже не предполагала, что буду шагать по этой дороге.

— И если я не ошибаюсь, то вы из-за отчима ушли из дому? — стал выспрашивать Гаек. Он никогда не был чересчур любопытным, а тут вдруг его заинтересовало, почему Мадла ушла из дому.

— Из-за отчима и еще кое из-за кого, ответила Мадла слегка зардевшись. Гаек наблюдал за ней и хорошо видел это, у него на языке висел уже новый вопрос, но жеребцы отвлекли его. Они стали задирать друг друга, а так как кусаться им мешали намордники, то кони толкали друг друга головами и ржали на всю округу. Мимо проезжали другие лошади, так что Гаеку приходилось очень внимательно следить, чтобы они не подрались.

Разговор, таким образом, прервался, что Гаека огорчило, и кони, возможно, впервые, почувствовали на себе удар кнутом.

Мадла и не думала, что время в пути пролетит так быстро. Дни стояли прекрасные, дорога гладкая, и глазам ее все время представали новые, интересные для нее картины. Она никогда в жизни не была дальше Нового Места, Добрушки и Опочна. Яромерж она особо не разглядывала, поскольку глаза ее при прощании были обращены только на родные края.

Градец ей понравился, а за Градцем она любовалась полями, ухоженными, как сады, множеством овощей, которые выращивают главным образом около Куклен и Плотиште, а Гаек показывал ей Лохеницы, откуда развозят лук во все концы прославившиеся этим лохенячки. Когда приехали в Хрудимский край, Гаек рассказал о том, как богато там живут крестьяне, о коневодстве, о том, что в большом возу последняя лошадь и пристяжная из этих краев. Они повстречали немало крестьян на отменных повозках с красивыми упряжками, ехавших с базара в Хрудиме.

— Гляньте-ка, тут и девушки носят такие корсажи со шнуровкой, как наши есеницкие старухи. У нас же над ними смеются и говорят, что они корсаж не снимают, а расшнуровывают, как ботинок.

— Пусть смеются, а костюмы своего края все-таки сохранить надо, — сказал Гаек.

— Надо, папаша, да новые костюмы уже укоренились прочно. Матери приучают детей сызмальства носить их, потому что, мол, полушерстяная ткань становится все дороже и дороже, фартуки из ситца тоже, мол, уже не делают, а жакетки обходятся дешевле, чем длинные шубы. Так что от старых времен у нас не осталось ничего, кроме этих накидок с красным цветком сзади. Их мы вышиваем сами.

— Но ведь вы не думаете о том, что ваш новый костюм долго не проносится, хотя он и красивый, — сказал Гаек.

— На это не обращают внимания, мы теперь привыкли и думаем, что в шерстяных чулках летом нам не выдержать, в башмаках станем спотыкаться, а если зимой в костел без платка пойти, то горло простудим. Вот что делает привычка.

— Зато мужчины ваши остались верны длинным зеленым сюртукам с фалдами сзади. Есеницких музыкантов можно узнать издалека. Я несколько раз танцевал под их музыку, они здорово играют, — сказал Гаек.

— У нас каждый мужчина, каждый мальчишка музыкант. Во время праздников они ходят по четыре или же по шесть человек, всю округу обходят и много денег зарабатывают.

— Говорят, один из ваших земляков очень способный был, даже в Русскую землю попал. Вы, барышня, про это ничего не слыхали?

— Как же не слыхала, у нас про это каждый знает, а лучше всех пан старый учитель и потом еще один старик — ему уже сто лет, — они это хорошо помнят, я не раз слышала, как они рассказывали.

— А мне вы не хотели бы рассказать?

— Отчего же нет, только я не сумею рассказать так, как пан учитель.

— Рассказывайте как хотите, нам все равно понравится, — сказал Гаек.

— Музыкантом этим был некий Йозеф Павел, который, как говорят, еще маленьким мальчиком, когда пас коров, прекрасно играл и научился этому сам. Однажды вместе с другими играл он в Опочне перед паном князем, Павел ему так понравился, что князь велел учить его музыке на княжеские деньги. В это время вспыхнула война с Пруссией (семилетняя) и прусское войско вошло в Чехию. Тогда же, не знаю, как это получилось, Павел попал в плен, и пруссаки заточили его в броумовский монастырь[11]. Говорят, парень он был отчаянный, убежал он из монастыря и в одной рубашке пробрался через горы в Опочно, там его укрыли в замке. Потом пан князь послал его в Прагу в такую школу, где он научился понимать все инструменты. Говорят, он был очень способный. Школа эта якобы была известна далеко, и императрица земли Русской, говорят, звали ее так попросту, Катерина, тоже о ней слышала и захотела такую же школу иметь. Она написала в Прагу, чтобы оттуда послали такого маэстро, который бы такую школу создал, и пан князь опочненский сказал, чтобы послали Павла. И Павла послали. Говорят, что жил он там очень хорошо, много денег заработал, стал важным паном и женился на пани из дворянского рода. Жили они якобы в одном огромном красивом городе, который называется Москва.

Спустя много лет, когда была война с Бонапартом, через наш край проходили также и русские. Говорят, в Скалицу явились два молодых русских офицера и все спрашивали, где находится Яшена. Никто не мог их понять, потом уже они пошли к пану бургомистру (звали его Йозефи), и тот догадался, что они спрашивают про Есеницы и что это сыновья Йозефа Павла. Они расспрашивали о друзьях отца, и пан бургомистр написал им название нашей деревни. Тогда еще был жив Иржи Павел, брат Йозефа. Пан бургомистр написал им также и его имя. Они были бы рады заглянуть в Есеницы, но войска двигались дальше, и молодые люди не могли тут задержаться. Однако пан бургомистр рассказал про это Иржи Павлу и посоветовал ему написать брату, но тот не хотел.

Через много времени ему пришло письмо из Русской земли от брата. Он писал, что те двое его сыновей были убиты в битве под Парижем, но еще до того как погибли, они написали, что были в Скалице и про все, что сказал им бургомистр. Писал он еще брату о том, что пошлет ему несколько тысяч золотых, чтобы он разделил их между детьми, а чтобы деньги он получил наверняка, пошлет их почтой. Иржи жил неплохо, но поскольку у него было много детей, деньги эти пригодились бы ему. Ждал он ждал, деньги не приходили, пошел он справиться, но от него отмахнулись, ничего, мол, не знаем, и так было каждый раз, пока ему это не надоело. Писать брату он не хотел, все равно, мол, письмо не дойдет, так с тех пор больше никто ничего о Йозефе не слышал, а денег Иржи так и не получил. Но всегда говорил, что брат их ему наверняка послал, только кто-то деньги присвоил. Никто его в этом не разубеждал. Впрочем, от нас вышло много музыкантов, только нет среди них ни таких искусных, ни таких счастливых, как Павел, — закончила свой рассказ Мадла.

— Для счастья правил нет, — добавил Гаек.

Так, беседуя о том о сем, в разговорах коротали путь. У Йиглавы Мадла опять увидела новые костюмы, Стрнада же и Стеглика привела в восторг йиглавская площадь.

А за Йиглавой уже пошла Моравия, и тут тоже было чему удивляться. То красивому городу, то живописной деревне, то полю, по-иному вспаханному, опять же разным костюмам, о которых лучше всего судила Мадла. Она всякий раз удивлялась, когда видела какую-нибудь часть костюма такую же, как в Чехии. Но больше всего Мадлу радовало то, что всюду, куда бы ни приехали, она могла разговаривать с людьми.

— Хотя по-чешски они говорят плохо, понять их все же можно, — сказала она, впервые услышав моравскую речь. Гаек объяснил ей, что говорят они не по-чешски, а по-моравски, но это почти одно и то же, и что чехи и мораване одного рода. Странствуя, Гаек приобрел знания о разных вещах, о которых обычные возчики, всю жизнь шагающие рядом со своими возами и не думающие ни о чем, кроме своего груза, лошадей и повозки, даже понятия не имели. Гаек же в дороге охотно вступал в разговоры с попутчиками, спрашивал про то, про другое, в трактирах охотно беседовал с посетителями из местных жителей, если были какие-нибудь газеты, он их читал. Он знал всю местность вдоль дороги из Чехии в Вену и кто ее населяет. В речи его не было грубости и суровости, разговаривал он всегда вежливо, что свидетельствовало о его природном уме и добром сердце.

О Мадлене он всю дорогу заботился, как о сестре. Если она шла пешком, он шел о бок с нею, если она садилась на воз, шагал рядом с возом. Тогда жеребцы могли идти, как им нравилось.