Крест на чёрной грани - Иван Васильевич Фетисов

Смотрю: на его щеки слёзы выкатились. Коснулись усов и остановились. Никогда не видывал таких – чистые, словно из родника, и крупные, как горошины. Долго, видно, копились. Ничего понять не могу и спросить стесняюсь.

От внимательного взгляда дядька Ефим встрепенулся.

– Сашко, а ты Кольшу-то моего знал? Сына младшего?

– Помню. Смуглым, кряжистым пареньком. Года на два меня помоложе.

Дядька Ефим отвернулся, видно, заметил задержавшиеся на усах слёзы и смахнул их ладонью. – Погиб парень. Прошлой зимой принесли похоронку.

От жалости к дяде Ефиму защемило в сердце.

– А ты, случаем, Николку-то там не встречал? – спросил дядя Ефим, когда успел подумать о том, что бывают и такие моменты: людские пути неожиданно совпадают.

Что сказать, чтобы смягчить его боль? И зная, что её никогда и ничто не затмит, ответил вопреки его желанию.

– Не встречал, дядь Ефим…

– Да, конечно, – согласился он. – Фронт велик, одни – под Ленинградом, другие – под Сталинградом. Ты-то, слышно было, воевал тоже на Сталинградском фронте?

– Там.

Я чувствовал, что он хочет услышать побольше солдатских подробностей – всё-таки человек пришёл с войны. А я помалкиваю, вроде бы таюсь.

Дядьке Ефиму в диво видеть меня живым. Каким чудом вырвался, если воевал под Сталинградом. Поди, думает: схитрил. Отсиделся в обозе, а то, что покалечен, так могло случиться и не на передовой. Николка-то сложил головушку. Да не один он, Николка. Егорка Вантеев, Гошка Маньков, Витька Гладцунов, Лукаха Ершов, Петро Серёдкин, братья Анатолий и Степан Черниковы… Ефим помнит всех, кто домой теперь не вернётся. Помнит и тех, кого матери ещё ждут. Сашко Егоров – единственный пока в посёлке вернувшийся с фронта солдат. Повезло парню… Что помогло уберечься?

Топот лошадей затих, они ушли по перелеску в падь и по набитой вдоль косогора тропе одна за другой спустятся к водопою. Впереди, наверное, та же буланая кобылица. Её шаг – путевой для других.

Солнце поднялось над перелеском, и оттуда потянуло влажным теплом. Пропольщики, женщины и подростки, уже отдалились, едва заметны их головы – перешли на другие деляны.

Дядя Ефим прибрал остатки еды в сумку и, не трогаясь с места, закинул её, как была раньше, за спину. Я все ещё тревожился за оставшийся без догляда табун, не забрёл бы в какое другое запретное место, но конюх уходить не торопился. Ефим вынул из накладного кармана брезентового армяка кисет. Набил табаком самодельную трубку (он мастерил их из корней берёзы). Ловко чиркнул огнивом по ребристому кремню, искры капнули на трут. Дунул на очажок огня, огонь разросся, и потянулась струйка дыма. Частыми затяжками раскурил трубку.

– Я вот сижу тут с тобою, подумаешь, дядька Ефим бездельник, а я всё думаю. Много таких было, ну, без вести пропавших?..

Отзываюсь:

– Дядь Ефим, на фронте всего навидишься. Сам знаешь… Бывает, и раненого на какое-то время обойдут санитары.

– Может, где и Николка затерялся. Хотя… – дядя Ефим безнадёжно махнул рукой и, порывшись за пазухой, достал свёрнутый вчетверо лист бумаги.

Читаю «похоронку». Ошибка исключена. Указано место, время гибели и погребения старшего сержанта, помкомвзвода Николая Серебрякова.

Дядя Ефим замер в ожидании: что скажу? Будто я мог сказать что-то, отчего бы стало легче и свободнее уставшему маяться в постоянной тревоге сердцу.

– Храните похоронку. Она – тоже святая память о сыне. Долго ли был на фронте?

– Более года. Следом за тобой ушёл. Тоже добровольцем. Два ордена получил, медали… Небось, и ты, Сашко, с наградами?

– Два ордена Славы. Красная Звезда должна прийти. Наградили, а получить не успел.

– Ладно выходит, – не то похвалил, не то одобряя позавидовал дядька Ефим. – Счастлив ты, Сашко, потому что честен перед людьми. Долг свой исполнил свято и возвратился рассказать, что было, да посмотреть, что и как пойдёт дальше.

Вот и подкрался дядя Ефим ко мне. Так и знал, что подкрадётся и заставит рассказывать про жизнь армейскую. Надо, видно, ему знать. Фронтовик скажет, что видел и пережил сам – от чистого сердца.

Но что сказать? Часть прибыла под Сталинград в середине декабря. Состоял во взводе связи. И весь разговор среди солдат был о том, как удержать город. Роты, взводы настороже. По-зимнему одеты, вооружены, чем надо – автоматами, гранатами, бутылками с горючей смесью. Заняли рубеж: окопы, траншеи. Наставало утро. Солнце ещё где-то в глубине горизонта, а небо уже светлело. Было тихо. Морозно. Раздали завтрак. Едим. Суп, каша гречка – с огня. Как дома. Вспомнил Марину со Степанкой, Иосифа Петровича с Маргаритой Максимовной. Думаю, уже позавтракали, а я только сажусь.

И вдруг загудело. Загрохотало.

…Бой предрешался. Натиск немцев слабел. Мы пошли в контратаку. В это время батальонный сообщил, что с третьей ротой нарушена телефонная связь. Зарываясь в снегу, пополз искать повреждение. От окопов метров на сто удалился. Провод держу в руке, чувствую его лёгкое скольжение – вот-вот место разрыва. Скорее бы! Комбат ждёт: задерживается приказ. Ползу… Ну вот, кажется, у цели. Соединяю концы, пальцы еле шевелятся – застыли. Проверяю – цепь замкнута. Радуюсь удаче… Да, видно, порадовался прежде времени…

Очнулся в землянке. В правой ноге нестерпимая боль. По запястья опухли руки. Саднят. Шуму полна голова. Не пойму, то ли за насыпью землянки гудит, то ли во мне самом какие жернова крутятся.

Заходит в землянку мужчина в одеянии немецкого солдата. Тьфу! Фриц мерзавец, почуяв живого, доконать явился! Подходит поближе, говорит на ломаном русском языке:

– Парэн, як тэби вэлычати?

– Александр… Егоров. А тебя?

– Антонес Бэреску. Из Румынэи, – кивнул на котелок с кашей. – Есть надэ!

Глотаю через силу, а сам поглядываю на Антонеса. Вот откуда кормилец-то мой взялся! Видел же его под стоявшим с разорванной гусеницей немецким танком, когда полз соединять провода.

Кто он и почему лежит под танком? Грохнул снаряд, рядом. И всё оборвалось. Оглох. Онемел. Сколько лежал без сознания – не знаю. Подполз ко мне Антонес.

– Парэн, вставай! – стёр с моего лица землю.

Раздвигаю слипшиеся веки и вижу сгорбившуюся надо мною фигуру чужого солдата. Надо обороняться, приподнялся и рухнул всем телом на противника. Руки впились в мягкую тёплую кожу под подбородком, а силы сдали. Снова ушёл в забытье.

Пришёл в память через двое суток. Всё тело дышало жаром, правую ногу придавила к нарам тупая боль, плохо слушались кисти рук, обморозил, и теперь саднят, округляются, будто от ожога, водянистой опухолью. Тихо в землянке – могила могилой. Пригляделся: на скамейке, возле меня, солдатский котелок, в нём какое-то варево, исходит еле заметный пар. Не сомневался, котелок поставлен для меня на всякий случай: если не