Они были мне другом - Степан Сорокин

Смятая «полторашка» пустела, отдавая воду блестящему чайнику, тот ласково заурчал, согревая воду в своем двухлитровом животе.

– Ты говоришь, санки сломались? – дядя Коля повернулся и бросил взгляд на друга, повисшего на моих руках, – ты положи их, вон к верстаку, сейчас посмотрю.

Я послушался и бережно положил санки у широкого верстака, стоящего рядом со входом. Чайник вскипел, плотный ручеек кипятка наполнил кружку с логотипом разорившегося ателье, туда же нырнул кубик бульона и горсть тонких столбиков вермишели, громко бегущих по стенкам цветастой полиэтиленовой упаковки. Дядя Коля поставил горячую кружку на заваленный инструментами стол.

– Подожди, пусть остынет, там кипяток. Я пока гляну на твои санки, а ты посиди, посмотри телевизор.

Я забрался на удобную табуретку и стал разглядывать светящиеся экраны телевизоров, стоящих на полках в дальнем конце гаража. Их было восемь, они были разные: совсем позабытые ламповые с черно-белым экраном и выпяченным стеклянным животом, немного моложе уже с цветными лицами и один совсем современный, плоский телевизор, по экрану которого наискось протянулась трещина с кольцом крошечной вмятины посередине. Дядя Коля включал их всех до единого, когда приходил в свой гараж, наверно, он любил какофонию звука и цвета, которые издавало это множество телевизоров, а может, ему доставляло большую радость чувствовать жизнь своих ненаглядных сирот. Они, как внучата, копошатся, чирикают, занимаясь своими делами, и создают милый шум, движение, от которого в сердце дяди Коли приходит тепло.

– Ну, тут пару клепок отлетело и полозья погнуло, где ты так ими приложился? Ну ладно, подожди немного, я всё сделаю, будут как новые, – за спиной говорил дядя Коля, я очень обрадовался его словам, но внимание моё уже утопало в экранах, от них исходило, что-то магическое, и я пытался это разглядеть. Некоторые телевизоры работали, но бесполезно шумели серыми прыгающими точками, однако самый старый, пузатый и чёрно-белый экран показывал странную передачу. В ней люди с позабытыми лицами и одеждами давно ушедшей моды говорили о совсем непонятном: о больших зерновых урожаях, о славе бессмертного вождя, ведущего их по уверенной жизни. Они шагали широкой шеренгой, улыбались и пели красивые песни, эти песни были о сильных героях, которые, невзирая на трудности, шли к своей цели и, каждый герой готов пожертвовать всем ради друга, что с упоением шагает с ним рядом и улыбается, радуясь жизни и уверенности в завтрашнем дне. Казалось, что в памяти чёрно-белого телевизора, отпечатались те далекие времена, когда его тело, зажатое тесной коробкой из ДСП, ставили на самое видное место в квартире. А наверху лежала белоснежная, заботливо связанная мелким крючочком салфетка. И «старичок» с пузатым стеклом кинескопа, не желает показывать ничего, кроме тех передач, что лились в то старое время из его черно-белого сердца. Он отрицает всё новое, глупое, с налипшими чужими словами, совсем непонятными и абсолютно пустыми. Он хочет как раньше, когда спокойная жизнь безмятежно текла, не меняясь и люди, здороваясь, называли друг друга по имени отчеству. Рядом со «старичком» стоял телевизор, современный и плоский с трещиной на экране, он также казался мне очень странным. В нем я тоже видел людей, в цветных и сверхчётких деталях, они едут в просторных вагонах с удобными креслами и перед ними раскрытый ноутбук. За окнами мелькают пейзажи, расплываясь от скорости поезда, люди сидят в вагоне и не обращают внимания на бешеный темп стука колес, их взгляд утопает в экране лэптопа, там быстро мелькают страницы сайтов, мгновенно сменяются окна, создаются закладки, рождаются чаты. Люди пытаются разобраться во всем, что их окружает, они ищут правду или намеки на правду, они видят, что жизнь – это ложь, эта ложь заползает им в уши, в глаза и липнет к ним отовсюду. Им неприятно, брезгливым движеньем они отделяют себя ото лжи, и им это удается, но потраченных сил им никто не вернет, не вернет голосов, что хрипя пытались разбить незримую стену бессмысленной лжи, отделявшую их от других поколений, её не разбить никогда, а с годами она растет ещё больше.

Поезд замедлил ход и остановился на одинокой платформе, пассажиры выходят и идут по узкой тропинке к озеру. Оно чистое и поросшее густым камышом, люди находят песчаный кусочек берега, они снимают обувь, садятся на этот песок и любуются озером, его простой и знакомой всем красотой. Спускаются сумерки, песчаный берег освещают сполохи костра, вокруг него танцуют люди, их разутые ноги вязнут в холодном песке. В их руках гитары и флейты, они играют красивую музыку, и она не несёт никакого смысла, весь смысл, в том, чтобы наслаждаться ею, прощупать мелодию разными инструментами и увидеть её с другой, неожиданной стороны и познавать, познавать ещё глубже все грани наслаждения ею. Танцующие люди говорят на разных языках, но никто не стесняется того, что его не поймут, не стесняется того, что он может быть здесь чужим. Тем временем фигуры из черно-белого экрана, осуждая, смотрят на цветных и сверхчётких, им чуждых людей. Они кричат шипящим динамиком телевизора о том, что в искусстве должен быть смысл, что оно должно быть родным и знакомым, чтоб язык не марался чужими словами. Крик из динамиков слышен на песчаном ночном берегу, он давит на уши, и музыка глохнет от шипящего, чёрно-белого шума, и сбивается ритм, под который танцуют фигуры, залитые красками ночи и светом огня. Шум продолжает давить, прижимает к песку и один из сверхчётких людей бросается в воду и уплывает во тьму спустившейся ночи. Другие ещё продолжают свой танец, но теперь он им кажется смешным и нелепым, и музыка, слившись с давящим шумом, потеряла свою красоту. Ещё пара босых и не терпящих ног, срывается прочь исчезая в темной воде, от этого шум нарастает сильнее, и вот уже все бегут в чёрную воду и уплывают. Пляж опустел, огонь постепенно утратил свой свет, поленья, что дарили тепло и заливали пространство вокруг цветами закатного солнца, истлели и превратились в серые угли, которые гасли, и темнота сомкнулась над пляжем, только шум чёрно-белых людей ещё долго хрипел в осуждении.

Кажется, телевизор с плоским экраном выключился, наверно он так захотел, а может, просто сломался. Я выпил горячий бульон, выловил пальцами распухшую вермишель, не желавшую покидать кружку. В желудке стало тепло и уютно, дядя Коля уже заканчивал с санками, он вкрутил два самореза в фанерную доску, чтобы держалась надежнее, и вручил мне ожившего друга.

– Забирай,