Из дневников - Стефан Жеромский

Как я уже сказал, поэзия Конопницкой отличается от романтической поэзии следующими чертами: она демократична, использует успехи нашего позитивизма и вбирает в себя достижения… натурализма. Внешне, по своей форме, она отличается от поэзии предшествующего периода лишь индивидуальной манерой поэтессы.

Словацкий тоже был демократом, но его демократизм не имеет почти ничего общего с демократизмом Конопницкой. Демократизм Словацкого проистекал не из живого ощущения действительности, он не был рожден непосредственным сердечным восприятием людского горя и нищеты, то не был крик отчаяния, рвущийся из груди при виде того, как массы народа теряют человеческий облик. Демократизм Словацкого был идеей, почерпнутой из созданного поэтами мира; убегая от многоголосого шума жизни, он переживал ее печали и радости в сонном ясновидении. Таков же был и второй наш демократ – Уейский[48] и третий – Аснык. Послушаем же теперь нашу поэтессу:

Я полечу, как раненая птица,По-над землею, истомленной болью,Чтоб к тысячам несчастных обратиться,Дыша любовью!

Как ласточка, затрепещу крыламиНад селами, над крышами косыми,Над рощами, над нашими полями,Над речкой синей.

Услышу стон, увижу злые раны,Которые угрюмый сумрак прячет,И вопрошу я месяц и туманы:А кто там плачет?

Пускай бы мне они не отвечали,Я облакам пошлю мою тревогу.А спросит бог: «Чьи это там печали?» —«Мои!» – отвечу богу.[49]

Эта жалоба словно бы исторгнута из груди Фауста, и в то же время она настолько сугубо польская, что невозможно обвинить поэтессу в плагиате чувства. Сравнив этот демократизм с философскими рассуждениями Словацкого в письме, например, «К автору трех псалмов» или с иронией, звучащей в его «Гробнице Агамемнона»,[50] мы легко заметим различие. Струны же, которую с такой силой затронула Конопницкая, у нас не касался еще никто.

Прочтите, например, «La république» Уейского[51] и «На Новый год» Асныка, и вы поймете, что они провозглашают демократизм, исходя из принципа во имя благородной идеи равенства, в которой заметен легкий оттенок космополитизма. Конопницкая же не может молчать, потому что ее ранит, мучает, терзает нищета мужика, мужика, а не мужичка, и притом польского мужика.

И она вовсе не доктринер, она не подчиняет интересы всех слоев общества интересам народа. Извините, господа, что я непрерывно цитирую стихи, но приведенные отрывки лучше всего говорят сами за себя:

Как брат, что своего родного братаУвидел после долгих лет разлуки,Так мы, придя в каморки к вам и в хаты,Безмолвно вам протягиваем руки.

Как далеки мы!.. Как давно расстались!..Зачем не вместе в гору шла дорога?Мы вверх ушли, а вы внизу остались…Кто даст ответ за это перед богом?

О братья! Мы приходим к вам в жилищаНе ссориться, не спорить понапрасну.Откройте нам объятья! Мы вас ищем,Мы более виновны… и несчастны.[52]

Я уже отмечал, что Конопницкая в творчестве своем использует достижения нашего прогрессивного движения. Посмотрим, как обычно рассуждают поэты, и раскроем философию нашей поэтессы. Мракобесам и тем романтикам, которые не понимают поэзии без галлюцинаций и безумствований, может показаться странным, как некоторые современные теории, в корне разрушающие прежние понятия об устройстве и целесообразности мира, могут проникнуть в поэзию, которая парит над действительностью. Многие деликатные умы считают теорию движения, постоянного изменения и неуничтожаемости материи, а особенно теорию борьбы за существование жестокой и отталкивающе бездушной. Но поэтический ум, в котором будят отзвук знамения времени, не может оставаться равнодушным к значительным философским течениям. Он воспринимает их по-своему, придавая рационалистическим теориям символическую окраску. Так, например, теория движения и развития выступает в поэзии в идеалистическом освещении как постоянное возрождение идеала. Детерминизм порождает идею любви и прощения, теория причинности – идею божества. У Конопницкой идея божества выглядит так:

Не ведаю! О, если б сам ты, боже,Небесное покинул благолепье,Увидел хаты, поле, бездорожьеИ злой судьбы бесчисленные цепи,И бледность лиц, и в каждом сердце – горе,И тайную слезу в печальном взоре,И на груди пылающие раны…Увидел бы, как мрачно и туманно,И голодно, и худо нам на свете,И сколько бед стоит перед порогом…Ты зарыдал бы, видя страсти эти,Ты тот, кого мы называем… богом.[53]

Одним словом, в философское рассуждение вплетаются чувство и жалоба. Знакомая нота, звучащая еще со времен «Импровизации» Конрада.[54] Эти постоянные в поэзии Конопницкой жалобы и молитвы уравновешивает неизменная в каждом стихотворении надежда на… рассвет.

Смело иди, молодой и мятежный,Действуй во имя наших потомков!Труден, товарищ, твой путь неизбежный,Но завтрашний день уже рдеет в потемках.[55]

Она всегда борется с неверием. Все зная и всех жалея, она встает на защиту чувства и требует милосердия и света для народа, для темных и обездоленных. Упоминая о католической церкви, она всегда зло издевается над ней, отворачивается от нее, как от олицетворения подлости.

О! Если бы Христос сейчас был с нами,Он эту ночь провел бы с бедняками.Сирот детей и нищих матерейСогрел бы возле алтарей.[56]

Читателю, который перелистает подряд два тома стихотворений поэтессы,[57] пафос ее может показаться однообразным. Но он пьянит и возбуждает, как музыка.

В молитвах и фрагментах Конопницкой всегда чувствуется глубокая ненависть к привилегированным. То не вспышки гнева, не Дантонова ненависть, какую мы находим у Высоцкого.[58] В устах Конопницкой протест часто звучит жалобой:

Но издавна, знаю, учили батогомГлаву обнажать перед панским порогом.[59]

Что касается третьей особенности, отличающей идеалы поэтессы от романтических идеалов, то она состоит в том, что Конопницкая вслушивается в чувства и думы крестьянина, в то время как романтизм воспроизводил лишь народные предания, верования и легенды.

Обратимся, например, к образцу романтического поэта – Мицкевичу. Мицкевич, изображая колдовской мир, мир духов и русалок, не остается равнодушным, он черпает оттуда темы, образы, перерабатывает их, переплавляет в своем сердце и уме и сам, как в «Дзядах»,[60] верит в него; ему кажется, что он окружен роем своих таинственных героев, которые понимают его, сочувствуют ему, служат средством для выражения его чувств.