Верещагин - Марина Королёва

В этой горячке — а иначе это и не назовешь — я не сразу стал замечать, что «Верещагин» затеял какую-то свою игру. Не думайте, что я сошел с ума, это так и было. Просто когда я начал писать Кончерто гроссо, все вокруг перестали существовать. Все и всё. Изменения проступили, когда я внезапно, буквально на ровном месте, остановился. Пройдена была уже половина пути, никак не меньше, — и вот я не мог больше написать ни ноты. Стоп, ты просто устал, сказал я себе, переутомился, тебе пора выйти на свет божий, проветриться, позаниматься со студентами, зайти в булочную, наконец…

Я так и сделал. Закрыл крышку рояля, отложил ноты, засунул подальше в ящик стола «Верещагина», которого, кажется, выучил за это время наизусть, и вышел на кухню. Пока на кухню. Там ковыляла мать с костылем. Увидела меня, засуетилась, стала доставать из холодильника суп, разогревать гречку… Я поел (кажется, первый раз за много дней), мать смотрела на меня все это время с жалостью.

— Что, так плохо выгляжу?

— Да уж, — вздохнула она, — нехорош. В душ бы сходил, что ли.

Мы с ней лениво перекидывались какими-то короткими полуфразами, потом она пожаловалась на сына: не хочет садиться за уроки, убежал во двор… И я, смешно сказать, даже рад был, что меня отвлекают разговорами.

Тут я вспомнил, что жену сегодня еще не видел.

— А где?..

Мать поджала губы.

— Позвонила. Сказала, задержится. Дорепетировать там, что ли, надо что-то перед экзаменом.

Ну, пойду тогда пройдусь, решил я. Позвонил на кафедру, попросил секретаршу передать, что здоров, с завтрашнего дня буду, и вышел на улицу. У меня был свой маршрут, специально для таких случаев, когда работа не шла. Он сложился сам собой, да и складываться было нечему: вот набережная, иди себе да иди, и так почти до Кремля, потом направо вверх, дальше, дальше… Иногда, при хорошей погоде, доходил и до консерватории, а потом еще дальше, по бульварам. Сегодня был как раз такой день, весна потихоньку разогревала город. Я снова стал замечать запахи и краски, они возвращались ко мне: не сразу, постепенно, один за другим — по мере того как меня отпускал «Верещагин». Впрочем, я знал, что это ненадолго, просто организм уже не выдерживал, нужна была передышка. Мой Кончерто гроссо остановился как раз тогда, когда мне показалось: еще усилие, еще пара лихорадочных ночей — и я разгадаю этот шифр, я пойму, зачем он это написал! И тут-то все оборвалось. Звуки пропали. Я стоял перед обрывом. Мне надо было собраться с силами, чтобы сделать прыжок, — и вот там уж, там уж…

В реальности, конечно, не было никакого обрыва. Я шел по бульвару, успевал даже кое-что замечать по дороге: девочку с длинноухой собакой, парня с виолончельным футляром за спиной (дело было уже недалеко от консерватории), хорошенькую студентку (неужели у нас такие учатся?).

И тут почти лоб в лоб столкнулся с коллегой-профессором с кафедры композиции. Поздоровался, протянул руку. Он протянул свою в ответ, но не сразу, а с какой-то странной задержкой. Колебался, что ли. Он вообще странно на меня смотрел, и не знаю, чего в его взгляде было больше, любопытства или страха.

— Дорогой мой, как вы? Говорят, больны были?

— Да, болел, — я немного покашлял для правдоподобия, — завтра уже выхожу.

— Выходите? — у него в глазах опять появилось это странное выражение то ли страха, то ли любопытства. Да что ж такое?

— Ну да, выхожу, у меня занятия по расписанию. А что, там изменения какие-то?

Тут он почему-то засуетился, стал смотреть на часы.

— Да что вы, дорогой мой, что там может измениться, в нашей богадельне! Всё по-прежнему, — он снова посмотрел на часы. — Ну ладно, увидимся! Простите, убегаю, ждут.

— Увидимся, конечно, — кивнул я.

Мы разошлись, а я еще какое-то время — не думал, нет, пытался понять, что это за чувство возникло у меня при разговоре. Как будто кто пальцем погрозил мне издалека, подмигнул: берегись, мол… Я мотнул головой. Ерунда какая!

Я попытался сделать то, что делал обычно в таких случаях, когда надо было отвязаться от какого-то противного чувства. Я «вышагивал» его. Километр, два, три — сколько надо, пока оно не пройдет. Кажется, в тот вечер я отшагал по набережной и бульварам километров десять. Но противное чувство не проходило, хоть режь.

Когда я вернулся, жены еще не было. Я прошелся по комнатам: мать была у себя, читала, сын вроде бы спал. Взглянул на часы: поздновато. Собрался уже снова выйти на улицу, встретить ее, что ли, но тут она пришла.

— Привет! — чмокнула в щеку и пошла положить сумку в комнату. Она как будто и не удивилась, что я вышел из своего многодневного затворничества.

Я пошел на кухню заварить свой чай, она минут через пять пришла тоже. Заглянула в холодильник.

— Как ты? — спросила она все-таки, но как-то рассеянно. — Как поработал?

— Нормально. Завтра на занятия. А ты где так долго?

— Я же звонила твоей матери, — сказала она совершенно спокойно, даже очень спокойно, — она что, не сказала? Как всегда. У нас репетиции перед экзаменами одна за другой. Умолили меня остаться, как тут откажешь.

Она сделала себе какой-то бутерброд, предложила и мне, но я не захотел. Мы выпили чаю. Молча, но у нас это бывает — особенно если я выхожу на кухню ненадолго во время работы. Говорят, мне в такие моменты задают вопросы, я на них даже отвечаю, иногда связно, иногда совсем невпопад, но потом спроси меня, о чем говорили, — не вспомню. Когда-то на это сердилась мать, потом жена, а потом стало ясно, что сердись не сердись — исход один. Привыкли.

Но сейчас молчание было какое-то другое — не потому, что жена не надеялась на ответ, я это видел. Нет, молчала она, именно она, потому что была погружена в себя, совсем как я в те самые минуты, когда ко мне обращаются, а я не слышу. Но она не писала музыки. Я смотрел на нее. По лицу жены прошла легкая волна. Улыбка? Ну, слава богу. Выглядела она, кстати, прекрасно, новый шарфик какой-то.

— У тебя всё в порядке?

Она вернулась ко мне взглядом. Вопрос ее то ли удивил, то ли смутил.

— Конечно! А что может быть не в порядке?

А что странного в моем вопросе, хотел я спросить. Подумал — и не стал спрашивать.

— Я к себе, — сказал я. — Ты придешь?

Она потянулась, встала, отнесла чашку в раковину.

— Устала ужасно. Пойду спать, а? Мне завтра рано на работу.

Я пожал плечами. Она ушла к себе.

Мы не спали вместе. Нет, это надо пояснить: у нас не было общей постели, у каждого была своя, в своей комнате. Так завелось с самого начала. Именно завелось, никто ни о чем не договаривался, никто никого ни о чем не спрашивал. Благо квартира позволяла. У меня в кабинете был уже узенький топчанчик, жене мы купили такую же узкую кровать и поставили в ее комнате. Представить себе какое-то двуспальное ложе я не мог, до того мне это казалось пошлым, жена же вопросов не задавала, приняла как должное. И так все было ясно: я работаю ночами, какой уж тут совместный сон? Поэтому и ночей, общих ночей у нас не было, у каждого они были свои. А как же, спросите вы… Ну конечно, конечно, и даже очень. Но для этого не нужна общая кровать, сойдут и две узкие, по очереди. Потом мы расходились, каждый к себе. Говорят, это сохраняет чувства. Кто говорит? Да вот хотя бы секретарша на кафедре.

Любил ли я жену? Конечно, я ее любил. Она была отличной любовницей, свободной, умелой, без заморочек, не просила выключать свет и все такое. Да, я ее любил и ценил. Я знал, что был ей плохим мужем, плохим отцом своему сыну, но что же делать, помилуйте. Я и студентам своим говорю: сочинительство — это занятие, вредное для здоровья и неблагоприятное для семьи. Они делают вид, что понимают, но я-то вижу, что они в этот момент думают: красиво говорит профессор, но лукавит, лукавит. Чего же он сам-то тогда сочинительствует всю жизнь! Тогда я повторяю им свою любимую формулу: со временем вы всё поймете. И они снова делают вид, что поняли.

Я забрался в свою берлогу, попытался сесть к роялю, но понял, что даже вид партитуры вызывает у меня тошноту. Подумывал еще полистать «Верещагина», но тоже не стал. Я неожиданно уснул.

Утром меня разбудила мать. Жены уже не было, сына тоже.

— На занятия опоздаешь! На часы-то посмотри!

Я посмотрел: ого, почти двенадцать часов проспал. А главное, главное — ночь, это уж совсем на меня не похоже.

Натянул свитер, сверху пиджак, хлебнул заветного своего чаю, отмахнулся от матери с ее завтраком и поехал в консерваторию.

Уже в коридоре мне что-то не понравилось. Вернулось то противное чувство, которое прицепилось ко мне вчера после встречи с коллегой-профессором. Как будто на меня все поглядывают то ли с сочувствием, то ли с опаской. Поглядывают, но не смотрят прямо. А может, я все это придумываю? Как говорит жена, «у тебя мания преследования».

Я поднялся на второй этаж. На двери класса, где через десять минут у меня должен был начаться первый урок, висел лист бумаги. При всей своей адской близорукости я увидел его издалека, белое на темном дереве. Подошел ближе. На листе было написано от руки: «Занятия профессора (дальше моя фамилия) на сегодня отменяются. Просьба подойти в учебную часть».