Тень Роксоланы - Севги Адывар

В душе хохотушки не было того веселья и беззаботности, что она изображала всеми силами. Напротив – внутри горело яркое белое гневное пламя. Уже три года она вынашивала планы мести, сначала детские и вполне безобидные, родившиеся от обиды малолетней девчонки, силой оторванной от семьи и друзей, а затем, по мере взросления, эти планы становились все более жесткими, и так же ожесточалась ее душа. Но она ничем не выказывала своей ненависти к пленителям. Наоборот – улыбка не сходила с ее губ, и казалось, будто эта девочка довольна и счастлива и не желает себе лучшей доли, как служба на благо Османской империи. Лишь по ночам, кусая тощую подушку, она сжимала в ладонях нательный крестик с такой силой, что на нежной коже оставались кровавые полосы, синеющие к рассвету.

– Отче наш, сущий на небесах, почему же Ты допускаешь такое? – шептала она почти беззвучно, чтобы не услышали подруги, спящие рядом. – Ты – всеблагой и всеведущий, как же Ты допускаешь, чтобы детей отрывали от материнской груди? Чтобы отцы этих детей были убиты, а матери угнаны в рабство? Почему Ты позволяешь делать свободных людей рабами?

Татары налетели на ее деревню, убивали мужчин, хватали женщин и девушек, привязывали их к хвостам своих мохноногих лошадок на длинных веревках, хохотали, ощеривая редкие кривые зубы, визжали, потрясая оружием. Настенька пыталась спрятаться в хлеву, но ее выволокли оттуда за косы вслед за пятнистой коровенкой, и девичий крик смешался с возмущенным мычанием.

Татары выбили двери деревенской церквушки, куда набились жители, вознося Господу молитвы об избавлении от напасти. Настенька ожидала гром и молнию, которые просто обязаны были поразить нечестивцев, осквернивших храм, – батюшка ее, бывший деревенским священником, часто читал Библию, и там все время были громы и молнии, и даже медведи, которые разрывали на мелкие куски всех, неугодных Господу. Но на этот раз небо осталось чистым, а медведи, видно, были заняты другими важными делами. Может, сражались с нечестивцами в другом месте, а небольшая деревушка под Рогатином не показалась им настолько важной, чтобы немедленно броситься туда на выручку.

Батюшке татары рвали бороду, сорвали с шеи большой оловянный крест, били его этим крестом в разочаровании – они-то считали, что деревенский священник носит на шее чистое серебро. И по-прежнему не было ни грома, ни молний. Даже ветерок оставался легким и ласковым, когда Настеньку утаскивали вслед за татарской лошадью. А батюшка только и мог, что перекрестить ее – Настенька на всю жизнь запомнила руку отца, густо покрытую землей и кровью, такую большую, надежную и… бессильную руку…

Вот тогда-то она и пообещала, что станет вроде тех медведей, посланных Господом для кары. Она станет карой для татар и османов, разрушит грозное царство, чтобы больше не тащили на веревках православных девчонок, уволакивая их в унизительное рабство от вольной и счастливой жизни.

– Я же умнее медведей, – бормотала она на привалах, греясь у татарских костров. – Господи, посмотри на меня! Если Ты мог использовать тварей неразумных, то почему бы Тебе не воспользоваться мною? Я умнее, чем они, я смогу сделать больше!

И будто Господь услышал ее молитвы – ей везло, как никому другому раньше. Еще во время мучительных переходов и коротких привалов, привязанная к лошади, начала понемногу болтать по-татарски, подслушивая разговоры татар да задавая вопросы. Ей отвечали всегда, ведь каждый вопрос сопровождался солнечной улыбкой и потешной ужимкой. Другим нередко доставались плети, а ей – лакомые кусочки на привалах. Она благодарила, ела и проклинала про себя дарителей. Но силы нужны были для мести, и Настенька никогда не отказывалась от лишнего куска хлеба или мяса.

Она пела и танцевала, быстро учила татарский, а затем и турецкий язык и выглядела послушной, поэтому вместо невольничьего рынка попала во дворец крымского хана. Три года она провела там, вынашивая мстительные планы, и вот очередная удача – ее везут самому султану Османской империи. Тому, кто виноват во всех ее бедах. Тому, чьим именем разрушают города и деревни, для кого угоняют в рабство. Главному злодею всего мира.

На фелуке Настенька впервые за три года почувствовала себя счастливой – Господь не оставил ее и ведет прямиком к врагу, чтобы уничтожить его самого и его племя.

– До последнего семени, – шептала Настенька с мечтательной улыбкой, видя которую, капитан фелуки тяжко вздыхал от ноющего в любовном томлении сердца. – Я умнее медведей, и Господь избрал меня…

Селим-ага, дарюссааде атасы, глава караагалар, черных евнухов, что прислуживали султанским гуриям в гареме, подкрадывался к покоям девушек тихонько, стараясь даже не шаркнуть кожаными подошвами мягких тапочек. Ему было любопытно. Девушки веселились – смех был слышен издалека, а с чего бы им так радоваться? Может, опять кого из евнухов передразнивают, а то и самого дарюссааде атасы!

Но как бы тихо он ни крался, его все равно услышали.

– Вечерочка вам доброго, дядюшка Писюн! – радостно поприветствовала его рыжая девчонка, что привезли недавно от татар в подарок султану, кланяясь угловато, но почтительно.

Глаза евнуха вытаращились, и в его лице проявилось удивительное сходство с жабой. Дядюшкой его еще никто не называл. А иногда хотелось бы… Он не помнил своих родных, да, может, их и вовсе не было нигде и никогда, а зародился он сам по себе в каменных галереях Топкапы специально для того, чтобы верой и правдой служить повелителю правоверных, обучая и наставляя на путь истинный одалисок в гареме. Но теплое чувство родственности вдруг сменилось гневным холодком.

– Ты что это сказала? – взревел дарюсааде атасы. – Да как у тебя язык повернулся?! Какой шайтан тебя надоумил?

Девчонка, нимало не испуганная, вновь поклонилась, мотнув рыжими прядями, будто огненными солнечными лучами.

– Да как же, дядюшка? – удивленно спросила она. – Разве тебя зовут не Сцыклюн-ага? Писюн, значит, по-нашему…

– Какой еще Сцыклюн? – завопил евнух. Мелкие капли слюны полетели во все стороны, и девушки прыснули со смеху. – Я – Селим-ага, заруби это на своем длинном носу! Селим-ага!

– Хорошо, Сцыклюн-ага, – согласилась девчонка.

Евнух перевел дыхание. Он знал повадки гаремных обитательниц и то, как быстро разлетаются по дворцу все слухи. Если все это безобразие не пресечь на корню, так и прилепится к нему обидное прозвище Писюн-ага. Во дворце смеяться будут. А если еще и Валиде Султан услышит, так и вовсе беды не миновать. Как бы она не подумала, что стар уже стал Селим, не может справиться с девушками, раз они над ним насмехаются.

А ведь насмехаются! Вон как радостно хохочут. Одна так и вовсе повалилась спиной на подушки, взбивает платье ногами. Спаси, Аллах! Какие хрупкие и изящные лодыжки! Чистая пэри! Вот где радость султану… Но смеется над Селимом обидно. Даже туфелька с ноги слетела, ударила подружку в плечо, а та и внимания не обратила – тоже хохочет во все горло. Ну, ладно, хохотушки. Селим вам покажет!