Пустяки - Николай Каронин-Петропавловский

— Эй, ты, бревно, будетъ тебѣ отдыхать! — кричитъ онъ, пуская въ ходъ пинки.

— Вставай, одеръ! Довольно ужь поспалъ! — съ большимъ нетерпѣніемъ кричитъ хозяинъ и съ большимъ остервенѣніемъ будитъ «одра».

Послѣ этого Портянка вставалъ и покорно слѣдовалъ за хозяиномъ, но не просыпался, потому что спалъ вѣчно, безпрерывно, какъ въ могилѣ.

Когда Егоръ Ѳедорычъ къ вечеру этого дня вышелъ изъ дому, чтобы поразспросить въ деревнѣ, нѣтъ-ли какой работишки на завтрашній день, онъ наткнулся внезапно на лежавшаго безъ движенія Портянку и невольно остановился надъ нимъ. Но въ эту минуту къ нему подходилъ Миронъ Уховъ.

— Никакъ Портянка? — еще издали сказалъ онъ. — Такъ и есть, онъ самолично. Я его искалъ-искалъ, а онъ вотъ. Здорово, Егоръ Ѳедорычъ!

Послѣдній отвѣтилъ на привѣтствіе, а Миронъ принялся будить Портянку.

— Эй, ты, быкъ, поворачивайся! — кричалъ онъ, толкая спящаго.

Портянка не шевелился. Миронъ употребилъ болѣе энергическія мѣры.

— Бусь… — послышалось глухо, какъ изъ подъ земли. Это говорилъ Портянкп.

— Шевелись, бревно проклятое! Некогда мнѣ съ тобой тутъ валандаться!

— Бусь… бубусь… — возразилъ Портянка.

— Вотъ до чего налопался… что есть слова путнаго не выговоритъ! — сказалъ Миронъ, тяжело переводя духъ и обращаясь въ Горѣлову.

— Да зачѣмъ онъ тебѣ? — спросилъ Горѣловъ.

— Онъ нанялся. Завтра чуть свѣтъ въ поле… А не разбуди его, до полденъ завтра пролежитъ, какъ бревно!

— Что же ты съ нимъ хочешь сдѣлать?

— Утащить къ себѣ, чтобы съ глазъ не спускать.

— А какъ ты его утащишь? — удивленно замѣтилъ Горѣловъ.

— Какъ ни то надо… За ноги, что-ли… А то бы ты помогъ! — обратился Миронъ съ просьбой.

Горѣловъ согласился. Вдвоемъ они подняли Портянку, взяли его подъ руки и повели. Дорогой Портянка велъ себя нехорошо, валясь то на ту, то на другую сторону, то устремляясь впередъ, то пятясь назадъ. Для предотвращенія этихъ колебаній, Миронъ хлопалъ Портянку то по переду, то по заду, смотря по надобности. Лицо Горѣлова затуманилось состраданіемъ, но глаза выражали злобу.

— Зачѣмъ ты его бьешь? Лѣчить его надо! — сказалъ онъ Мирону.

Миронъ больше не дѣлалъ изъ своего кулака руля для направленія пути Портянки. Онъ разсказалъ Горѣлову свое горе, состоявшее въ томъ, что, вслѣдствіе хлопотъ надъ костями, онъ не можетъ самъ завтра выѣхать въ поле докосить лужокъ, а на Портянку не полагается вполнѣ, опасаясь, какъ бы онъ и на завтрашній денъ не остался въ безчувствіи.

— Ежели бы ты помогъ, а? — съ заискивающею лаской обратился Миронъ къ Горѣлову.

— Что же, мнѣ все одно, гдѣ ни работать, — согласился Горѣловъ.

Миронъ несказанно обрадовался, найдя двухъ такихъ невзыскательныхъ работниковъ. Остальная часть дороги прошла безъ всякихъ приключеній. Портянку благополучно привели на мѣсто, именно на погребушку, предварительно давъ тѣлу его положеніе дуги, и положили его на солому.

Егоръ Ѳедорычъ постоялъ еще съ минуту въ задумчивости и отправился домой.

Ему очень дурно работалось у Мирона, вялость на него напала такая, что по вечерамъ онъ отказывался отъ ужина, недоумѣвая, спать ему или не спать. Къ довершенію его глухого недовольства, работы у Мирона растянулись на цѣлую недѣлю: то сѣно было мокро отъ дождя, то слишкомъ сильно дулъ вѣтеръ, и нельзя было его метать въ стога. Хотя онъ и говорилъ, что ему все одно, гдѣ ни работать, но Миронъ надоѣлъ ему. Одинъ видъ этого суетливаго, вѣчно мечущагося мужичка раздражалъ его. Къ нему возвратились обычныя чувства — тоска и злоба, силу которыхъ Миронъ ежеминутно увеличивалъ своею возмутительною дѣятельностью.

Онъ, этотъ самый Миронъ Уховъ, былъ настоящій «трудолюбивый муравей». Всю жизнь онъ о чемъ-то хлопоталъ, за что-то страдалъ и чего-то ужасался. Ужасался — вотъ слово, которое хотя нѣсколько опредѣляетъ и объясняетъ внутреннее его состояніе. Голодный-ли червь сидѣлъ въ немъ и жралъ его, напуганъ-ли онъ былъ съ дѣтства какимъ-нибудь случаемъ — кто его знаетъ? Какъ бы то ни было, жизнь для него была чрезвычайно печальнымъ обстоятельствомъ, пугавшимъ его до такой степени, что онъ рѣшительно не зналъ, что съ ней дѣлать. Мучился онъ тамъ, гдѣ для другого была только ничтожная непріятность. Стала въ эту весну у его лошадки лѣзть шерсть, такъ онъ измаялся, глядя на нее, словно у него у самого лѣзла шерсть; въ продолженіе мѣсяца онъ все похаживалъ около нея и съ смертельною тревогой поглядывалъ, заранѣе приготовляя себя къ мысли, что лошадка околѣетъ.

Этотъ ужасъ ко всему на свѣтѣ былъ вполнѣ неоснователенъ. Мужикъ жилъ ладно, не нуждался особенно и не таскался по міру. Вѣсь его дворъ и домъ, имущество и хозяйство носили на себѣ слѣды неусыпности хозяина. Только все это было въ маломъ видѣ. Крохотная избушка его имѣла одно окошечко со стеклами и одно съ тряпицей. Дворъ его, также микроскопичный, окруженъ былъ какими-то ничтожными строеніями, похожими будто бы на амбары, сараи, погреба. Это и на самомъ дѣлѣ были амбары, сараи и т. д., но значительно уменьшенные противъ естественной величины. Въ сарайчики и погребушки онъ и его домашніе ходили слѣдующимъ замысловатымъ способомъ: надо было изогнуться налѣво, держась одною рукой за правый косякъ, потомъ наклониться впередъ и тогда лѣзть. Въ амбарушку же ходили почти на четверенькахъ. Что касается скота домашняго, то у Мирона онъ былъ, какъ на подборъ, — все малый и ничтожный, но сытый. О лошадкѣ уже было упомянуто, у него одно время жила большая лошадь, но онъ ее не полюбилъ, называлъ «дылдой», потому что долженъ былъ съ большими трудностями затаскивать ее въ сарайчикъ, пихая сзади. За это онъ ее живо промѣнялъ на ярмаркѣ. Была у него еще безрогая корова, которою онъ иногда хвастался, увѣряя, что молока она даетъ много. Еще у него была безхвостая свинка. Но нѣтъ нужды перечислять всѣ чудеса хозяйства Ухова; достаточно сказать, что у него всего было по немногу и въ маломъ размѣрѣ. Тѣмъ болѣе неумѣстенъ былъ его ужасъ. Мало того, что онъ изнурялъ свое сознаніе дѣйствительными несчастіями, совершавшимися съ нимъ, онъ самъ выдумывалъ разные мнимые страхи. То вдругъ вообразитъ, что коровку его волки слопали, причемъ откуда-то добудетъ извѣстіе, что видѣли копыта и хвостъ, принадлежащіе его коровкѣ, то неожиданно, среди глубокой ночи, поражаетъ себя чудовищною мыслью, что въ амбарушкѣ появились стала мышей и грызутъ его хлѣбъ, послѣ чего ужь не можетъ заснуть до утра и даже будитъ всѣхъ домашнихъ. И все это неправда; дѣйствительно, жили въ амбарушкѣ мыши, но, посадивъ на слѣдующее утро туда кота, онъ съ помощью его ничего не поймалъ и черезъ три дня долженъ былъ выпустить несчастное животное еле живымъ отъ голода.

Ужасы, придумываемые Мирономъ, касались иногда дѣлъ иного рода. Такъ, нѣсколько лѣтъ передъ тѣмъ, неизвѣстно какимъ путемъ онъ рѣшилъ въ умѣ, что за недоимки будутъ впредь давать по 333 лозы, и только тогда убѣдился въ неправдѣ своего страха, когда на самомъ себѣ испыталъ фактическое опроверженіе, доказавшее, что количество лозы осталось прежнимъ. Въ прошломъ году онъ создалъ еще большую нелѣпости воображая самъ и увѣряя всѣхъ, что теперь за долги худыхъ мужиковъ станутъ отдавать въ рабство вмѣстѣ съ землей Рубашенкову.

Горѣловъ съ нетерпѣніемъ ждалъ дня, когда сѣно у Мирона будетъ убрано, а до тѣхъ поръ, въ глаза и за глаза, выражалъ свой взглядъ на хозяина. «Кажись, человѣкъ ничего себѣ, ладный, а, между прочимъ, вполнѣ дуракъ, — столько этого полоумства въ ёмъ, чисто какъ звѣрь неразумный!» — сказалъ однажды Горѣловъ, обращаясь къ своему товарищу Портянкѣ. Въ отвѣтъ на это товарищъ сочувственно хрюкнулъ. Наконецъ, работа кончилась. Но напослѣдокъ Миронъ поразилъ-таки себя ужасомъ. Замѣтивъ, что нѣсколько горстей сѣна остались не прибранными и разсѣянными по лугу, онъ сначала оцѣпенѣлъ, а потомъ съ страшнымъ укоромъ посмотрѣлъ на Горѣлова. Послѣдній, однако, не обратилъ вниманія на его страданія и вмѣстѣ съ Портянкой поторопился оставить его.

Въ слѣдующіе дни Горѣловъ и Портянка ходили на заработки вмѣстѣ. Между ними завязалось нѣчто вродѣ дружбы. Портянка кротко подчинялся Горѣлову, незамѣтно подпавъ подъ его вліяніе. Горѣловъ не сердился на то, что товарищъ его никогда не говорилъ, и, можетъ быть, потому только и почувствовалъ симпатію къ нему, что тотъ умѣлъ лишь мычать.

На слѣдующій день они нанялись къ нѣкоему Зюзину, крестьянину ихъ деревни, убирать съ нимъ и его семействомъ лугъ. Здѣсь оказалось, что Горѣлову не все равно было, гдѣ ни работать. Все, что напоминало ему прошлое, что раздражало его и дѣлало изъ него безпокойнаго человѣка, мгновенно выплыло наружу, когда онъ увидалъ Зюзина и провѣрилъ своими очами разсказы, ходившіе про этого человѣка въ деревнѣ. Войдя къ Зюзину въ избу, онъ подумалъ, что попалъ не туда, а въ нищенскій пріютъ; точно также онъ не повѣрилъ, что видитъ самого Зюзина, который предсталъ передъ нимъ въ видѣ одного изъ нищихъ, которые сидятъ на паперти церквей. Онъ былъ худой, съ костлявыми руками, съ воспаленными, подозрительными глазами; отъ его лохмотьевъ, болтавшихся на изморенномъ тѣлѣ, пахло чѣмъ-то рѣзкимъ, отвратительнымъ. Горѣлову показалось, что онъ трясется, но это былъ просто обманъ зрѣнія, потому что на самомъ дѣлѣ онъ выглядѣлъ неподвижнымъ скелетомъ; это было просто обманчивое впечатлѣніе, производимое имъ на каждаго вновь знакомившагося. При первыхъ же словахъ, въ разговорѣ съ двумя рабочими, онъ выразилъ жалость, что онъ бѣдный человѣкъ, взять съ него нечего. «Ужь вы не взыщите, родимые, насчетъ хорошей платы, какъ передъ богомъ — нѣту!» — говорилъ онъ. Горѣловъ и Портянка согласились, однако, работать. Но всѣ дни, пока длилась уборка сѣна, Горѣловъ раздражался, не вынося даже вида дѣтей и всего семейства Зюзина. Кормилъ работниковъ Зюзинъ какимъ-то каменнымъ хлѣбомъ и водой. Оказалось, что хлѣбъ былъ хорошій, но его пекли три недѣли тому назадъ.