Сто первый (сборник) - Немышев Вячеслав

— Ленты? — ткнул грязным кулаком по коробке. — Куриво есть?

Перезарядили пулемет. Иван видит фигурки в конце улицы у перекрестка. Дорничев та-да-дакнул разов пять в их сторону — сдуло фигурки. Но там, видно, засекли пулеметчика. Из гранатомета дали залп: первый — мимо, второй — прямехонько по машине. У Ивана звон в голове. Он ефрейтора по спине лапанул, подхватил. И тащит. У ефрейтора кровь из ушей струйками. Только они поднялись, дернулись бежать, тут Дорничев как охнет, и сразу ноги у него подкосились.

Иван его за ворот тащит, не останавливается. Ефрейтор стонет:

— Убило меня… не больно… ног не чувствую.

— Пулемет брось, брось, брось! — Иван ему.

Дорничев сознание теряет, но в пулемет вцепился так, что ладонь прикипела к горячему стволу, а он уж боли не чувствует, только мясом горелым пахнет.

— Ты, что! Я ж расписывался за него. А сдавать, когда на дембель… сдавать…

Бредит ефрейтор. Иван дотащил его, упал рядом. Щупает себя по бокам — не ранен он, не ранен! Везет ему как черту, как ста чертям!!

Бушлаты, бушлаты вокруг. Свои. Лица. Рты черные, глаза из-под касок…

Очухался Иван. Прихватил пулемет: ленту вправил, затвор рывком на себя. Стрелял Иван прицельно — не торопился. Видит человечков — маленькие такие, будто игрушечные. Прикинул, метров сто пятьдесят. Подправил прицел. И короткими очередями, как учили, застрочил по врагам. Старался Иван, язык даже прикусил, а когда увидел, что упали двое и не поднялись больше, закричал, стал кулаком грозить. Страшно Иван кричал, матерно, как на войне всегда кричат. И откуда знал-то? Выходит, что солдат он, солдатом стал, само собой так получилось.

Часа через два жестокого боя к окруженным и истекающим кровью десантникам прорвалась родная пехотная «мабута». Стали грузить раненых. Подкатили два бэтера. Наводчики ливанули крупным калибром во все стороны. Утих бой на время. В бою Иван то терял слух, то снова слышал рваные крики, команды:

— Мать еп… возьми этого…

Данилин, Данилин… На месте командир…

Вдвоем они подхватили раненого. Вдруг толкнуло Ивана: почувствовал он, что по лицу потекло у него. Но к удивлению своему не падал Иван, не подкашивались ноги. Он снова потянулся к истерзанному осколками бушлату. Тут и заревел Данилин матюгом:

— Все, все, брось! Да не держи, брось, говорю. Убит.

Пуля попала раненому в голову — размозжило лицо. Кровью и забрызгало. Данилин пригнулся, Ивану показывает, чтобы назад отползал.

— Теперь подождешь, торопиться тебе некуда, некуда… — бормочет Данилин.

Остаток дня эвакуировали раненых, на следующий воевалось уже как обычно. Вспомнить Буча остальные дни по отдельности не мог, как ни пытался: все одинаково было. Одинаково — как на войне.

Когда ж все было-то? Хоть убей, Ивану не вспомнить: так помнит, а чтобы разложить по дням — ну, хоть убей. «На войне, как на войне», — подумал Иван и стал глаза тереть что есть силы, чтобы не заснуть ему. А в глаза хоть спички вставляй.

К вечеру сильно похолодало, и в здании, где теперь прятался Иван было ничуть не теплее, чем за стенами и оконными провалами.

Снег больше не шел.

Ветер гудел, подлый ветер — все остальные звуки глушил. Днем сильно стреляли, к вечеру, будто отдыхать народ разошелся. Тишина, только вуу… вууу-оо-ыы!

Иван ворот поднял, фляжку нащупал в кармане.

Эх, погорячились они с Данилиным. Надо было хоть день выспаться. Все время, что они стояли под Аргуном на позициях (последнюю неделю особенно) урывками спали. Оттого голова тяжелая, глаза — будто песка в них насыпали.

Дрожит Иван от холода: зубами стучит — так стучит, что слышно всему городу, да что там городу, всему миру! Сунул он меж зубов платок, стиснул зубы. Фляжку нащупал: холодная фляжка, ледяная. Стал он проваливаться в черноту — внутрь себя: будто затягивало, засасывало его тягучей дремой.

Лопухи, лопухи кругом…

Странно — зима, а зелено вокруг. Иван сообразил — сон это. Опять, опять!.. Надо бы очнуться. Но он знает, что это всего на минутку. Чего случится, если он посмотрит сон всего минутку и снова станет ждать — ничего ж?

Холодный сон…

Сидит Иван в лопухах и курит. Лет ему десять. Смешно. А дело серьезное происходит в его жизни. Оно ведь как?.. Пацаны, дружки его, курили — пробовали уж, а он боялся отца. Узнает — запорет насмерть. Крут отец у него. И будто бы уехали родители из дома; остался Иван один. Папиросы отец не прятал. Иван знал, — они или в серванте на кухне, или под скатеркой в столе. Достал себе папироску. Закурил. Огонек тлеет, дымок идет, а не пахнет. Думает Иван: правильно, что не пахнет, а то учует отец. Беда будет тогда. Вдруг тень над лопухами. Иван голову вжал в плечи, папироску прячет. Отец черной тучей склонился над стриженной Ванькиной головой: лицо злое, рот открывает, говорит что-то, только слов не слышно, в руках у отца солдатский ремень с медной звездой. Отец ремнем трясет, щелкает как бичом. Иван ни жив, ни мертв. И звук от ремня донн, донн…

Донн.

Проснулся Иван.

Пошевелиться не может: так замерз, что ног, рук не чувствует. Тишина вроде. Но вдруг слышит голоса, где-то внизу переговариваются. «Надо было поспать перед выходом хоть часа три, надо было… Пришел стрелок долбанный. С «эсведехи» бьет, как я и думал». И вдруг нашло на Ивана такое верное, неудержимое, — когда знаешь, что все получиться, что твой верх сегодня будет, что тебе нынче повезет, а не врагу твоему.

— Тьфу, тьфу, тьфу, чтоб не сглазить. Да плевать! Как ста чертям везет, как тысячам!! Не бзди, Петюня, щас я его укатаю за тебя, за пацанов.

И укатал он…

Левее от того места, где хоронился Иван, была дыра в полу — здоровенная дыра: снарядом разворотило перекрытие на третьем этаже. Оттуда из провала и доносились голоса.

Ах ты, ветер ветерок, вовремя задул, в самый раз. Гудишь себе и гуди. Как в трубе — ауууу, ауууу! Там внизу не ждут, не чуют…

Иван вытянул фляжку и влил в рот обжигающего спирта. Отпустило. Побежала кровь по венам. Сжал Иван кулаки, а когда разжал, сразу и решил как действовать. Времени на раздумья не было у него. Иван пощупал себя по груди: молодец он — все железное снял заранее, рядом положил. С насиженной фанерки завалился он на бок, автомат держит на весу. И пополз. Ползет — по миллиметрику вперед продвигается. Сумерки только начинали сгущаться: бледнеет вечер, но здесь внутри пустого, холодного дома темень. Заглянул Иван вниз: стрелок у окна, второй в охранении сзади в трех шагах. Подумал, что на этажах могут и другие быть. Не было времени на раздумья…

Иван прицелился: когда стрелок прильнул к окну, плавно, как на стрельбище, нажал на курок.

— Тухх, — грохнул выстрел, и вслед один за другим: — тухх, тух-тух-тух!

Только в кино так бывает: смотришь в глаза своему врагу, выцеживаешь из себя слова, страшные слова проклятий, а потом холодный ствол направляешь прямо в лоб и стреляешь. Дрожит враг, страшно ему умирать. Вот она расплата, — вот она случилась желанная месть… Только не было у Ивана времени. Первая пуля досталась тому, кто копошился сзади, тот как куль сразу и повалился. Стрелок успел только головой дернуть, вторым выстрелом разнесло ему позвоночник — попало между лопаток. Он захрипел и сполз на пол. Иван сверху делово по-очереди всадил в каждого еще по три пули, тогда только уронил автомат и ткнулся лицом себе в рукав.

Трясло его, колотило.

Он перевернулся на спину, достал из кармана флягу и все, что было в ней, влил себе в рот: попало на лицо, защипало расцарапанный нос.

Целая вечность прошла. Иван теперь знал что такое вечность.

Он сидел на краю пролома и жадно курил. Тело согрелось, прояснилось в голове, даже жарко стало. Нужно было уходить, но Иван медлил.

Что-то случилось в мире…

Гудит ветер. Он стихнет, когда ночь раскидает по небу звезды, и луна прольет на землю свой мертвенный свет.

Первый раз он убил явно. Так близко лежал поверженный им враг, что не смог Иван сдержать желания увидеть его лица — лицо убитого им человека. Еще трепетало где-то внутри его сердца. Он поджег вторую сигарету; докурив и эту, присел, перевернул к себе тело стрелка. Посветил Иван фонариком — чубчик белесый, серебряное кольцо в ухе. Глянул в мертвеющее лицо стрелка, и сразу решился. Оттянул ворот его добротной куртки, — голова безвольно откинулась, глухо стукнувшись об бетон, — достал из ножен клинок с широким лезвием. Не раздумывая и не сомневаясь более, стал резать.