Покой мертвых - Жак Шессе

Господин, наблюдавший за парочками на старом кладбище, был задержан и допрошен. Его выпустили, затем допросили вторично. Ему не стыдно. Он охотно отвечает, но ему нечего особенно сказать.

– Вы сказали, что он ее бил. Вы подтверждаете свои слова?

– Он да, но и другие били друг друга и девиц, они ведь пьют, орут.

– Вы сказали, что он стукнул жертву, как вы ее называете, здоровую белокурую деваху.

– Он ее драл за волосы.

– Это было до того, как она разделась?

– Нет, после. Она голая бегала внутри загородки, он за ней, пытался поймать.

– Это было днем или ночью?

– Ночью ей доставалось сильнее, он уже совсем не сдерживался.

– А вы не вмешивались?

– Я вам уже не раз говорил: я только смотрю.

– И другие не вмешивались?

– У них своих дел по горло. Иные посматривали в сторону дерущихся, но потом начинали заниматься своим.

– А чем именно?

– Ну разным, свинством всяким. Подвиги совершали.

– Какие подвиги? Вы смеетесь?

– Это у них так называется, когда на троих-четверых одна баба. Они распаляются, выказывают геройство и все такое.

– А вы, мерзавец вы этакий, никогда не слышали о том, что такое покой мертвых?

– Это вы им скажите, а не мне. Я лишь смотрю.

– Да знаем, знаем. Нечем тут хвастаться. Посадить можно и за меньшее.

Проходит неделя, снова вызывают в управу, повторяется та же канитель.

– Я читал ваши статьи, – говорит мне однажды один молодой полицейский. – Вы писали о книгах. Кажется, об английских. Вы что, поменяли профессию?

Господин, подглядывающий за парочками на старом кладбище, ничего не отвечает, словно не желает вспоминать о книгах или о своих статьях, в то утро он вообще почти не открывает рта. В другой раз свидетель опознал в нем того, кто бродит по кладбищу без брюк.

– Он и правда ходит без брюк, вы в этом уверены?

– Он носит их на руке, а иногда роняет и, кажется, может уйти, так и не подобрав их с земли.

Полицейская управа прилепилась задней стеной к горе, через маленькое зарешеченное окошко зала ожидания видны сборщики черники, гуляющие с тростью в руке господа. Трава пожухла, листья облетают. Сороки облепили куст бузины. Озеро – золотое в голубом – отражает склон, камни. Планируют кани. Воздух горяч.

– Неужели все это видно в окно полицейской управы?

– И это, и желтую дымку над озером, и лебедя, летящего на большой скорости с вытянутой шеей. Вот у него-то явно есть шанс улизнуть.

– Объяснитесь попонятнее.

– Это так великолепно: лазурь, озерная гладь, горы… Я вижу чудесные отражения, прекрасные видения поверх гнили и ловушек.

– Сударь, вас заносит, события последнего времени вам совсем, видимо, голову заморочили.

– Люстры с подвесками, пузыри, кольца дыма – называйте как хотите, но это невесомость окружающего мира.

– Вам повсюду только смерть мерещится!

– Невесомая, если вам угодно. Движение воздуха, посверкивание… Важно одно – затеряться высоко-высоко.

Затем меня тащат в контору – подписывать показания. Ветер с озера погромыхивает стеклами закрытых помещений, где неоновый свет делает людей мертвее мертвых. Ясно, что все это пустое времяпрепровождение. Выйдя, вижу, что уже наступила ночь, зажжены фонари, такси ждут прибытия ночного поезда. Возвращаюсь к себе по мокрой от пены набережной, есть не хочется, читать тоже, ложусь в постель «Элла». Это ее название. Можно лечь и в большой комнате, но к чему? Элла бесшумно спала в своей комнатке с коричневыми обоями, она почти не дышала, не шевелилась, улыбалась, когда ее будили, ложась рядом с ней. Просыпалась и улыбалась. «Обними меня, Элла». Обнимала. «Поласкай меня, Элла». Ласкала. Она спускалась с гор, светящаяся, как фирновый лед, пахнущая конюшней на заре в снегу, со звуком колокольчика, звенящего за деревянной перегородкой, когда к ней проходишь ледяной улицей… Спишь, прижимаясь к теплому боку женщины по имени Элла.

Затем полиция вспомнила об индейце и его поездках в Бельгию на турниры по метанию карликов. Что с ним сталось с тех пор? Индеец рассказывал обо всем обстоятельно, детально: «Карлики в касках, в корсетах, приезжают с классными девками в таких авто, что тебе и не снилось, в баре их кадрят другие девки – видать, у карликов прибор побольше нашего, тех это и возбуждает. В мотеле они набиваются в номер к одному карлику по трое-четверо, и не обязательно к тому, который стал победителем. Когда карлики после метания поднимаются на ноги среди древесных опилок, в своих куртках черной кожи, расстегнутых на груди, девицы вопят прямо как свиноматки, а законные полюбовницы отвешивают им оплеухи. Однажды один карлик разделся догола на столе бара, так ор и драка длились целый час».

– А ты, индеец, что там делал?

– Я приезжал с Ивовой Веточкой, ну вы знаете, Анитой, пока она не дала уговорить себя этому треклятому карлику в мотеле. Я был занят: закрывал свою лавочку перед метанием, с ними никогда не знаешь, что они устроят, могут такой погром учинить, народ ведь бешеный.

– А дела шли?

– Я продавал все, что успевал произвести: кожаные пояса, браслеты, бичи, украшения, кулоны, колье из перьев и тотемы, раскрашенные Анитой.

– И карлики тоже покупали?

– Они заявлялись целой оравой вечером в пятницу: шикарно одетые, словно для родео – сапожки, бахрома, татуировка, – с девицами, устремлялись в мою лавочку и сметали весь жемчуг для себя и своих телок. На уик-энд приходилось делать запас.

– Турниры происходили по вечерам?

– Вечер пятницы, весь день в субботу и в воскресенье до пяти вечера. Всего принимало участие четыре десятка карликов. Каждый первый уик-энд месяца в Льеже, Намюре, Шарлеруа, частенько в деревнях, до тех пор, пока эти турниры не были запрещены в прошлом году Гуманитарной лигой, Лигой по правам человека и тому подобной ерундой.

– Запрещены? Но отчего? Это глупо.

– Оскорбление человеческого достоинства. Неблагопристойное мероприятие. Что-то в этом роде. Протесты Международной ассоциации лиц малого роста. А сами карлики – чемпионы, черные ядра, человеческие снаряды, как они себя называли, – были первыми, кто стал протестовать: ведь их лишали хлеба, делали безработными. Не считая девиц, которых тоже надо было кормить-поить-одевать. Они стали организовывать подпольные турниры, и, кажется, те имеют даже больший успех. Теперь съезжаются со всей Бельгии, севера Франции, отовсюду. Даже несмотря на то что чемпион из Анвера был брошен слишком далеко, врезался головой в стену, получил двойной перелом основания черепа – и каска не помогла, – умер в карете «скорой помощи» четверть часа спустя. А сколько карликов жили на гонорары от иллюстрированных журналов за более чем откровенные снимки.

Прощай, индеец Пума, и ты, Анита Ивовая Веточка, и вы, карлики, закованные в латекс, в перстнях, со всеми вашими причиндалами, девками, авто, вы, которых бросают в опилки, куда льются пиво и моча. Прощайте, валлонцы. Прощайте. Но почему прощайте? Всех их – и индейца, и Аниту, и маленьких призраков с накачанными бицепсами – можно увидеть снова, когда спускается вечер, в красном следе, теряющемся в воде.

Элла худа, кожа у нее бледная, на скулах два пятна, наводящие на мысль о солнце в тумане. Господин вспоминает отель «Горловина», первое появление Эллы, ее белизну, он ничего не знает о ее предыдущей жизни: из какой она семьи, кого любила, к чему стремилась. Худая, можно даже сказать тощая, особенно по сравнению с другими девицами – румяными, в теле, шумными, с громким дыханием. У Эллы легкое дыхание, ночью, чтобы расслышать его, приходится прислушиваться, она никогда не издает ни стонов, ни вздохов, спит тихо, словно плывет вниз по течению реки, скрестив на груди руки, ни один лист не шелохнется, ни одна птица не вскрикнет при ее приближении. Ни она не нарушит ничьего покоя и ничто не нарушит ее покоя – она плывет к смерти в каком-то своем собственном времени, далеком от нашего, от обид, которые мы наносим другим, от горя, которое им причиняем. В больнице тоже говорили, что она словно мертвая, лежит, не шевелясь, разговаривает, не улыбаясь, и все больше молчит. Воздух вокруг нее был такой, каким бывает вокруг мертвых: полый. Посвети нам, милое солнышко, в твоих лучах мы не такие мертвые. Блаженны лежащие под твоими лучами, как и обратившиеся во прах.

Иногда Элла раздевалась для меня перед окном, и я разглядывал черные волосы, покрывающие лобок, и коричневую борозду, превращавшуюся в розовую плоть, когда просил ее раздвинуть ноги. Я любил смотреть на это. После у нее не было времени помыться, она наскоро одевалась и бежала в «Горловину», чтобы патрон не ругал ее за опоздание – еще один, который поджидал ее, и не только тогда, когда она была на работе. Он следовал за ней до туалета, подслушивал, несмотря на то что она это обнаружила, и ссорился с другим – тихоней, дежурившим на лестничной клетке и ходящим за ней по пятам.

– А патрон не доставлял ей хлопот?