Книга о королеве - Джеффри Чосер

«Не смею. Но порывы бурь

Любовных нам пускают пыль

В глаза: мы скверно видим – иль

Смыкаем полностью глаза!»

Ответил рыцарь: «Ни аза

Не понимаешь: мнили все,

Что нет ей равных во красе –

Но мы, влюбленные, чужим

Суждением не дорожим!

И, будь Геракла я мощней,

Нарцисса краше – лишь о ней

Мечтал бы, ею взят в полон!

О, будь моими Вавилон,

Афины, Карфаген и Рим –

И будь я там боготворим, –

Все грады, купно с их казной,

Чтоб милую назвать женой,

Я б отдал – и не плакал днесь…

О, будь я истинная смесь

Ахилла с Гектором – героем,

О коем песнь поют, о коем

Из рода в род идет молва

Тысячелетье, или два –

Я сбросил бы долой доспех,

Поскольку воинских потех

Юница не любила, славой

Всемерно брезгуя кровавой.

Я бредил девой… Бредил? Нет!

Любовь подобная – не бред,

Но просветляющий экстаз,

Объемлющий всецело нас –

И властелина, и холопа…

А верностью лишь Пенелопа

Юнице древле бысть равна,

Да благородная жена

Лукреция – коль говорит

О ней правдиво Ливий Тит,

Изобретательный квирит,

В потомстве поднятый на щит…

Куда клонилась повесть, бишь?

Эрот, коварнейший малыш!

Ты все дары свои, до крох,

Забрал, застав меня врасплох!..

Я, встретив милую свою,

Был шалопаем, признаю –

Проказлив, дерзок, неучен,–

И все ж немедля вышиб вон

Свои привычные замашки!

Я не давал себе поблажки:

Желал жемчужине драгой

Достойным сделаться слугой.

И с нею врозь не мог провесть

И дня. Эрот замыслил месть:

Божку отнюдь не по нутру,

Коль ввечеру и поутру,

В служеньи рыцарском ретив,

Лишь воздыхаешь, прекратив

Забавы, иноку под стать.

На безответную взирать

Эроту неугодно страсть –

И он решил меня проклясть.

А я, к единственной влеком,

Не мыслил боле ни о ком,

Опричь нее… И сколько скорби!»

«Воспрянь, – ответил я, – не горби

Спины! Возможно повстречать

Любовь не меньшую опять!»

«О нет! – он выдавил: – Прерви

Глаголы об иной любви,

Не меньшей! О, несносный вздор!

Предатель Трои, Антенор,

Которого клеймил Гомер –

Подашь ли гнусный мне пример?

О Ганелон, родня змее –

Костьми Роланд и Оливье

Из-за тебя легли, подлец, –

Изменник, ты ль мне образец?

Юница! Дивная звезда…»

И я поспешно молвил: «Да,

Винюсь! Но ты в который раз

Ведешь по кругу свой рассказ!

Молю: поведай, в кою речь

Признанье первое облечь

Тебе случилось. Как излил

Юнице свой сердечный пыл?

Была ли счастлива она,

Сердита, или смущена?

Иль расскажи, по крайней мере,

Подробней о своей потере».

«Поверь, – он рек, – о друг и брат:

Никто не знал таких утрат».

И, непонятливый простак,

Я рек: «Вы разлучились? Так?

И чувства нежные иссякли

В твоей возлюбленной? Не так ли?»

Я вопрошал, как пустобай.

В ответ послышалось: «Внимай!

Я чувства не знавал сильней –

Но много, много долгих дней

О нем гласили, слов замест,

Лишь беглый взгляд иль быстрый жест.

Сколь медлил я, увы и ах:

Страшился молвить второпях

Не то, не так, накликать гнев…

А ведь у благородных дев

Сердца нежнейшие в груди:

Речешь “люблю” – грозы не жди.

Я стихотворец, но плохой –

Над несусветной чепухой

Несметных юношеских строф

Был суд читательский суров.

Но я их часто напевал,

Как сын Ламехов, Иувал,

Открывший пенье. Правда, он

Куда был паче изощрен.

Брат Иувалов, Тувал-каин,

Первейшей кузницы хозяин,

Вздымая мерно звонкий млат

И низвергая, ритм и лад

Поведал Иувалу… Впредь

Потомки стройно стали петь.

А в Греции Орфея чтут

Создателем искусства. Тут

Приводят столько же имен,

Сколь есть народов и племен.

И наплодил я сотни од.

Вот первый, и не худший плод:

“Любуюсь чудной красотой,

С восторгом думаю о той,

В ком вижу истый идеал,

Превыше всяческих похвал.

Я восхищен! И, сколь ни горд –

А мысленно пред ней простерт!”

Суди же, совершенен ли

Мой первый опус… Дни текли,

И что ни час – то грустный вздох,

Печальный “ах” иль томный “ох” –

И я не месяц, и не год

Опричь любви не знал забот.

“Увы! – стонал я в страхе глупом: –

Коль не признаюсь, лягу трупом,

А коль признаюсь, то вопрос –

Не рассержу ль ее всерьез?

Увы! Злосчастье, как ни кинь!”

И был бы, мыслю, мне аминь:

Ужель возможно выжить нам,

Коль сердце рвется пополам?

Но я решил: в такую плоть

Не стал бы вкладывать Господь

Безжалостных душевных черт,

И нрав юницы милосерд.

И, уповая на Творца,

Бледнея паче мертвеца,

Едва обуздывая дрожь,

Я выдавил признанье все ж.

А что сказал, того почти

Не помню, друг – пойми, прости.

Слова утрачивали связь,

Я рек бессмыслицу, боясь,

Боясь безмерно, что вот-вот

Юница даст мне укорот –

Признаний первых, как чумы

Египетской, страшимся мы!

И я бледнел, и я краснел,

Язык не слушался, коснел,

Я говорил, уставясь в пол,

Что кающийся богомол,

Иль пойманный с поличным плут –

О, несколько таких минут

Кого угодно долу гнут!

Но гордость, сей незримый кнут,

Меня стегала: “Что, не дюж?

Так и не брался бы за гуж!”

Речей моих несвязных суть,

Коль ты любил когда-нибудь,

Уже заведомо ясна:

Молил я деву, чтоб она

Благоволила с той годины

В любимейшие паладины

Меня возвесть – и молвил: “Всюду

Вас прославлять вседневно буду;

От огорчений и тревог

Оберегу, свидетель Бог,

Насколь смогу… В любой стране,

Всегда – при солнце, при луне,

В счастливый час, и в тяжкий час

Я стану мыслить лишь о вас!

Не отвергайте сей обет!”

Но был суров ея ответ

И, как почудилось, жесток.

Надежды призрачной росток

Тотчас поник, увял, пожух,

Мечты разбились в прах и пух.

Я мыслю, суть ея словес

Понятна сразу: наотрез

Рекла юница: “нет и нет!”

…И, посрамленный сердцевед,

Я горько плакал день-деньской,

Убит обидой и тоской.

Такой же испускала стон

Кассандра, видя Илион

Разгромленным. Но мне бы втрое

Любезней было сгинуть в Трое,

Чем слышать “нет” из милых уст!

И мнилось: мир отныне пуст.

Проклятия и пени множа,

Я выл, не покидая ложа,

И слезы лил на простыню.

И сердце облачить в броню

Желал, несчастный сумасброд.

Влачились дни, промчался год,

И я осмелился опять

Юнице нежной дать понять

Любовь мою. И поняла

Юница, что хочу не зла,

Но блага ей, что кровь свою

До капли за нее пролью –

И что, в признаниях не скор,

Я чести девичьей не вор,

И что никоего вреда

Не умышляю. И тогда

Мне огорчаться не случилось:

Она сменила гнев на милость.

Обласкан девой и согрет –

Насколь дозволил этикет,–

Я перстень от нее приял,

А в перстне красовался лал!

Пристало спрашивать навряд,

Насколь я счастлив был, и рад!

Господь свидетель, я воскрес

Душой и телом. До небес

Мечтами новыми взлетел,

Благословляя свой удел.

О королева королев!

Случалось, я, не одолев

Стремленья спорить – молод, брав, –

Перечил ей, и был неправ,

Но все ж из-под ея опеки

Не вышел бы, клянусь, вовеки.

И сколь же мне была верна

В делах и помыслах она!

Раздоров чуждые, и ссор,

Светло и радостно с тех пор

Мы жили, зная, что вдвоем

Одну судьбу себе куем,

Что скорбь и радость пополам

Делить судили свыше нам,

И что на свете мало пар,

Обретших столь прекрасный дар…

А ныне – где предел кручине?»

«И где ж, – я рек, – юница ныне?»

И друг мой вновь окаменел.

И ликом стал смертельно бел,

И рек: «Злосчастная стезя

Меня взманила… Не ферзя,

Но королеву отняла

Фортуна – вечная хула

Злодейке! Повторяю: брат,

Никто не знал таких утрат –

Юница нежная мертва!»

Я выдавить сумел едва:

«О нет!» – Но друг мой рек: «О да!»