Память и забвение руин - Владислав Дегтярев

пирамид», отдавал себе отчет в том, что этот взгляд – принципиально неклассический, не греко-римский, то есть ставящий под сомнение представление о главенстве европейской традиции. Можно было бы, конечно, вписать в эту традицию и Египет, но современная история не доверяет утверждениям Геродота об ученичестве греков у египтян – разве что в умеренной форме, как об этом говорит Платон в «Тимее»: «Ах, Солон, Солон! Вы, эллины, вечно остаетесь детьми, и нет среди эллинов старца!»30 И, хотя существует написанная Мартином Берналом книга «Черная Афина» (1987)31, все же любые попытки связать все традиции отношениями более или менее линейной последовательности – например в герметическом духе, как у Марсилио Фичино или Атаназиуса Кирхера, – довольно скоро стали уделом маргиналов, столь красочно описанных Умберто Эко в «Маятнике Фуко».

Впрочем, вся египтология Кирхера представляла собой лишь подтверждение того, что он и так знал от Гермеса Трисмегиста, то есть не была обретением какого-то нового знания, и уж тем более – началом нового мировоззрения.

«Открытие» же Древнего Египта, осуществленное Наполеоном и бароном Виван Деноном, содержало в себе многие начала и концы. Послужив началом исследования неклассических цивилизаций прошлого, оно вместе с тем стало концом привилегированного европоцентричного взгляда на мир. Столь значительные события, однако, не происходят поодиночке. Чтобы вообразить масштаб интеллектуальных потрясений рубежа XVIII–XIX веков, можно вспомнить еще и о том, что в те же годы родилась новая наука – палеонтология, – открывшая причудливые миры, существовавшие до появления человека, и покончившая тем самым с антропоцентризмом естественной истории. Постправда, о которой сейчас все говорят, вышла на сцену уже тогда, на заре эпохи modernité.

Культура modernité открывает для себя возможность радикально иного, обладающего теми же правами на существование, что и свое. Известна история о том, как в XIII веке каталонский мистик, интеллектуал и поэт Раймонд Луллий выучил арабский, чтобы обратить сарацин в христианство. Но, оказавшись на Востоке, он первым делом начал обличать ислам на языке его пророка. Теперь же множественность эстетических и интеллектуальных традиций утратила игрушечный привкус экзотики и маргинальной неправильности – но труд, которого стоило признание такого равноправия культур, выдают рисунки английского архитектора-визионера Джозефа Гэнди (1771–1843): один из них изображает тянущиеся из земли фантастические башни, каждый ярус которых представляет собой определенный архитектурный стиль, но их хронология, для нас очевидная, странным образом сбита. Несмотря на видимую устойчивость этих башен (а может быть, именно благодаря ей), они производят жуткое, поистине хтоническое впечатление, словно руины каких-то нечеловеческих построек, затерянные в неведомых краях.

Джозеф Гэнди

Сравнительная архитектура

Сравнительные характеристики 13 избранных стилей архитектуры, 1836

Для представителя традиционной культуры руина была безымянной и немой. В его глазах она представляла собой гетеротопию, разрывающую привычный порядок пространства, но, в отличие от гетеротопий, описанных Мишелем Фуко32, прискорбно обедненную смыслом. В противоположность местам памяти, о которых сейчас так много говорят, руина оказывалась местом забвения, напоминанием о разрывах в единственно понятной и нужной культурной традиции.

В знаменитом сонете Перси Биши Шелли Ozymandias (1817) разрушенная статуя фараона – даже несмотря на то, что протагонист спокойно читает надпись на камне, – как раз и оказывается таким олицетворением забвения.

I met a traveller from an antique land

Who said: Two vast and trunkless legs of stone

Stand in the desert. Near them, on the sand,

Half sunk, a shattered visage lies, whose frown,

And wrinkled lip, and sneer of cold command,

Tell that its sculptor well those passions read

Which yet survive, stamped on these lifeless things,

The hand that mocked them and the heart that fed:

And on the pedestal these words appear:

‘My name is Ozymandias, king of kings:

Look on my works, ye Mighty, and despair!’

Nothing beside remains. Round the decay

Of that colossal wreck, boundless and bare

The lone and level sands stretch far away.

Мне путник, прибывший из древних стран,

Рассказывал: среди песков стоят

Огромных две ноги – обрушен стан.

Под ними, ввысь вперив надменный взгляд,

Лежит лицо, чьи властные уста

Вещают гордо: скульптор их сумел

Вбить в мертвый камень ту живую страсть,

Что в сердце тлела, – дерзок был и смел.

На пьедестал нанесены слова:

«Я – Озимандий, царь царей, припасть

К моим стопам всяк должен, кто сперва

Узрел мои свершения!»… Камней

Куски кругом, приметные едва,

В пустыне, слитой с пустотой над ней33.

Здесь речь идет о цивилизации не то чтобы забытой, но не оставившей наследников (в отличие от Греции и Рима), то есть о разрыве исторической преемственности. Еще более откровенно и даже наивно эта тема проявлена в парном сонете, написанном поэтом-любителем Хорасом Смитом:

In Egypt’s sandy silence, all alone,

Stands a gigantic Leg, which far off throws

The only shadow that the Desert knows: —

«I am great OZYMANDIAS,» saith the stone,

«The King of Kings; this mighty City shows

The wonders of my hand.» – The City’s gone, —

Naught but the Leg remaining to disclose

The site of this forgotten Babylon.

We wonder, – and some Hunter may express

Wonder like ours, when thro’ the wilderness

Where London stood, holding the Wolf in chace,

He meets some fragment huge, and stops to guess

What powerful but unrecorded race

Once dwelt in that annihilated place.

В песках Египта, в полной тишине,

Стоит нога гигантская, лишь тень

Ее в пустыне длится каждый день.

«Я – Озимандий, – молвит камень, – мне

Подвластно все, и чудо этих стен

Я создал сам!» – Но лишь нога – зане

Великий город обратился в тлен —

Вся память об исчезнувшей стране.

Вот так охотник (мысль встревожит нас),

Гоня в пустыне волка в знойный час,

Где Лондон цвел, как чудо из чудес,

На груде глыб задержит зоркий глаз,

Подумав: что за город прежде здесь

Великий был и почему исчез?34

Обратим внимание на завершение сонета Смита, содержащее размышления персонажа (отчасти утраченные в переводе):