Горгулья - Эндрю Дэвидсон

Со смертью Дуэйна и Деби я лишился последних живых родственников — во всяком случае, по матери; со стороны отца имелись лишь вопросительные знаки. Меня отправили в приют под названием «Второй шанс»; оставалось лишь удивляться, когда это я использовал шанс первый. Именно во «Втором шансе» я в основном и получил образование (спонсируемое правительством). В старших классах я достаточно регулярно, хотя и без энтузиазма, ходил на занятия и приобрел базовые знания по математике и естественным наукам Да и часы, проведенные в библиотеке, не пропали даром. Задолго до того, как меня попытались чему-то научить, я уже самостоятельно научился учиться.

С помощью других ребят из «Второго шанса» я быстро открыл для себя самые разнообразные наркотики. Хотя я испытывал отвращение к метамфетамину, меня весьма занимали марихуана и гашиш. По правде сказать, к этим веществам меня с ранней юности поощряли и дядя с тетей, понятия не имевшие, как жить без химии и допинга, — таким образом они пытались уберечь меня от более тяжелых наркотиков.

Я также обнаружил для себя и третье увлечение, вдобавок к библиотекам и наркотикам: чудеса постельных радостей. Началось с экспериментов с моим новым лучшим другом Эдди: мы по очереди брали в рот. Многие подростки так делают: сначала уговаривают приятеля поцеловать «это», а потом обзывают пидором. А на следующий вечер — по новой. Секс мне понравился, но гомосексуальность не особенно привлекала, поэтому я скоро перешел на своих юных соседок по приюту. В особенности на одну девочку по имени Честити, которая блаженно не ведала значения собственного имени, по-английски означающего «непорочность». Вообще она много чего не ведала. Впервые услышав словосочетание «оральный секс», Честити подумала, что это связано с ушами. Вероятно, как «орать в ухо».

К семнадцати годам я уже во всю удовлетворял свою сексуальную любознательность с воспитательницей.

Должность надсмотрщицы при правительстве давала определенные преимущества. Сара была еще тот персонаж: алкоголичка хорошо за тридцать, с мужем-изменщиком и ранним кризисом среднего возраста. Я давал ей утешение и радость, а она давала мне секс. Не помешала в моих занятиях и внезапно расцветшая мужская привлекательность — прежде я мог похвастаться лишь пухлым, детским, хоть и миловидным личиком. Теперь же скулы заострились, волосы приятно курчавились, а тело совершило переход к грациозной мускулистости.

По достижении восемнадцати лет, к выпуску из приюта, я обладал двумя талантами. Первый заключался в умении курить наркоту, второй — трахать собственную воспитательницу, и мне требовалось превратить либо одну, либо другую способность в еду и кров над головой. Сомнительно, чтобы наркомания хорошо оплачивалась, зато я с легкостью нашел работу натурщика (пятьдесят долларов за сеанс, между прочим) — ведь мир не испытывает недостатка в стареющих мужиках, готовых платить юным мальчикам, чтобы те стояли нагишом у них в гостиной. Никаких моральных сомнений на сей счет у меня не обнаружилось — я был слишком занят подсчетами, сколько гамбургеров можно накупить на пятьдесят баксов. Затем непринужденно перепрыгнул к ста пятидесяти долларам за фотосъемки сексуального акта, а раз уж все равно позируешь для фотографий, имеет смысл удвоить или утроить доход, снимаясь для видео. Вдобавок, кто откажется стать кинозвездой? Съемки одного эпизода занимали максимум пару дней, а чаще лишь пару часов. Неплохой заработок для восемнадцатилетнего оболтуса. Можно сказать, так моя порнографическая карьера и началась.

Глава 2

Темнота.

Свет разлился под веками, и я очнулся… Змея вползала по моей спине наверх и разевала гибкую пасть, заглатывая позвонки. Чавк-чавк, чавкал язык, и слышалось шипение: «Я здесь, и ты ничего не сможешь поделать».

Голос был женский (так я и определил, что это змея, а не змей), а язык щекотал каждый позвонок, пока змея ощупью пробиралась на самый верх. В конце она лизнула меня в основание черепа и немного поерзала, давая понять, что теперь угнездилась. Чешуя ее натерла мне все внутренности, беспорядочно бьющийся хвост поранил печень.

Я лежал на кровати с воздушной подушкой, уменьшающей трение и способствующей выздоровлению; повязки слегка трепетали от токов воздуха. По бокам кровати были выкрашенные белой краской и походившие на выцветшие кости бортики, чтобы я не упал — ни случайно, ни специально. Я называл свою кровать скелетным брюхом и лежал в этой костяной клетке, обдуваемый ветерком, самыми ее костьми удерживаемый в нужном положении, на краю новой могилы.

Я очнулся, когда уже мог дышать без искусственной вентиляции легких, однако все тело было сплошь утыкано трубками, точно подушечка для иголок. Трубки вились, изгибались кругами и кольцами, и мне представилось, как Минос скалится у врат Ада, обвивает грешников хвостом и посылает на вечные муки. С каждым взмахом хвоста еще на круг глубже в Ад. И тогда я стал считать свои замечательные трубки, из чистого любопытства: в какую глубину отправит меня мрачный судия грешных и нечистых?

Медсестра, похоже, обрадовалась моему пробуждению.

— Доктор Эдвардс назначила новые лекарства, чтобы вывести вас из комы! Я ее позову!

Я пытался заговорить, но ощущение было такое, будто в горло мне засунули и прямо там, внутри, расколотили бутылку от колы: битое стекло вместо голосовых связок. Сестра меня успокоила и принялась отвечать на вопросы, которые мне бы хотелось задать. Сказала, что я в больнице, в ожоговом отделении. Несчастный случай… Мне очень повезло! Доктора столько всего для меня сделали! И так далее, и так далее, и тому подобное… Наконец мне удалось просипеть:

— Ско…лько?

— Почти два месяца! — Она одарила меня сочувственной улыбкой и крутанулась на каблуках к выходу.

Я стал изучать ребра кровати-скелета. Глянцевая белая краска кое-где облезла, ободранная беспокойными пальцами. Конечно, эти проплешины закрасили снова, но небольшие выемки остались до сих пор. Мысли мои потекли в глубь, внутрь слоев краски.

«Как часто здесь красят кровати? После каждого пациента? После каждых шести, после дюжины? Сколько человек лежали здесь до меня?»

Хотелось плакать, но слезные протоки спеклись намертво.

Занятий у меня было не много — лишь уплывать и возвращаться в сознание. Капал морфий, змея поселилась в каждом дюйме моего позвоночника и все лизала основание черепа своим отвратительным языком. Чмок-чмок — причмокивала, как-кап-кап — капало лекарство, все шшшипела и ссвисстела змея. Бесконечными казались ее расссужжждения о моей греховной душе. По коридору топали и шаркали шаги; тысячи людей шли отдать дань уважения умирающим. Из палат разносился занудный бубнеж сериалов. Обеспокоенные родственники шептались о самом худшем.

Я не вполне осознавал чудовищность своего положения и все гадал, когда вернусь на работу, к съемкам, или во что обойдутся мне эти больничные каникулы. Я еще не подозревал, что, быть может, никогда уж не смогу работать и что авария будет стоить мне всего. Лишь в последующие недели, после объяснений врачей (во всех скверных подробностях) случившегося с моим телом и еще могущего случиться, я стал отчасти понимать.

Тело мое перестало гноиться, а голова сдулась почти до человеческих пропорций.

Кончиками обожженных пальцев я ощупывал отвратное лицо. Ноги мне приподняли повыше и закрепили в таком положении, а тело спеленали плотными повязками, чтобы ограничить подвижность и не позволить мне содрать пересаженные ткани. Вместо правой — покореженной — ноги я видел невероятный набор стержней, пронзающих плоть. Пациентам с ожогами нельзя накладывать обычные шины — кожа слишком чувствительна к механическому раздражению! — и из меня полезли механические пауки.

В ожоговом отделении было три постоянных медсестры: Конни, Мэдди и Бэт. Они не только обеспечивали уход, но и устраивали лекции на тему «хвост-крючком-нос-пятачком» — распинались, как они в меня верят, чтобы я и сам поверил. Конни точно верила во всю чепуху, которую несла, а Мэдди и Бэт скорее твердили заученные фразы — так продавцы в магазине желают посетителям «приятного дня». Работали они посменно, по восемь часов — так и складывались сутки.

Бэт приходила днем и устраивала мне ежедневный массаж, осторожно сгибая и разгибая суставы и растирая мышцы. Даже такие незначительные манипуляции отзывались невыносимой болью, пробивавшейся сквозь морфий.

— Иначе кожа задубеет и вы совсем не сможете шевелить руками. Мы все время вас массировали, пока вы были в коме. — От ее объяснений легче не становилось. — Хуже всего контрактуры. Если бы вы увидали оставшиеся пальцы, вы заметили бы, что на них лубки. Попробуйте толкнуть мою руку!

Я пробовал, но сам ничего не чувствовал; ощущения (точнее, отсутствие таковых) совсем сбивали меня с толку. Я уже не понимал, где кончается мое тело.