Таинственные расследования Салли Локхарт. Тигр в колодце. Оловянная принцесса - Пулман Филип

В тот самый момент в комнате громко спорили на четырех языках – английском, польском, немецком и идише. Выступающий с кафедры – раздраженный человек в тельняшке – стучал кулаком по столу и что-то кричал на идише; остальные языки доносились из партера, где еще около тридцати человек слушали, спрашивали, кричали, спорили, курили, кивали, а кто-то даже играл в шахматы.

Со стороны могло показаться, что это собрание анархистов, обсуждающих, каким количеством динамита начинить свою бомбу. На самом деле эти люди придерживались других убеждений и анархистов ненавидели. Это было собрание Лиги социал-демократических организаций, а спорили собравшиеся о том, на каком языке должен издаваться их новый журнал – на идише, немецком, польском или русском. В Лиге и так было достаточно приверженцев каждого из языков, а ведь иммигранты все прибывали и прибывали. Много доводов выдвигалось за и против, но к согласию стороны прийти не могли. Неужели переговоры зашли в тупик?

Наконец раздался чей-то голос:

– Спросите Голдберга. Послушаем, что он скажет. Надо спросить Голдберга. Он всегда говорит дельные вещи. Давно уже надо было узнать его мнение. Давайте спросим Голдберга…

Вскоре эти слова дошли до всех присутствующих, и они повернулись в ту сторону, где сидел человек по имени Голдберг.

В свои почти тридцать лет он был видным мужчиной: жесткие черные волосы, крупный нос, темные глаза. Коренастый, с плечами грузчика и кулаками боксера, он сидел за столом и яростно что-то писал, энергично макая перо в чернильницу и не обращая внимания на то, что чернильные пятна оставались на столе, бумаге и его руках. В зубах он сжимал ужасно вонючую сигару.

Заметив, что дебаты затихли, он поднял голову, и один из собравшихся обратился к нему на идише:

– Товарищ Голдберг, мы не можем решить. Аргументы в защиту польского звучат убедительно, но потом кто-то ратует за немецкий, а кто-то и за русский, и все они по-своему правы. Я же считаю, что журнал должен печататься на идише. Но…

Пять человек снова заговорили, перебивая друг друга, но он повысил голос и продолжал:

– Но мы еще не слышали вашего мнения! Что вы посоветуете? На каком языке издавать журнал?

Голдберг вынул сигару изо рта, стряхнул пепел и произнес:

– На английском.

В комнате поднялся невообразимый гвалт. Голдберг, похоже, этого ждал, поскольку тут же принялся писать с того места, на котором остановился. Человек, сидящий рядом, придвинулся к нему и начал что-то доказывать, так отчаянно жестикулируя, что чуть не опрокинул чернильницу. Голдберг наклонил голову, слушая собеседника, левой рукой отодвинул чернила на безопасное расстояние, а правой продолжал писать. Затем сказал пару слов в ответ; его рука не останавливалась ни на мгновение, пока не дошла до конца страницы, после чего Голдберг отложил ее и начал терзать новый лист.

Спор продолжался, пока председателю все это не надоело. Он постучал по столу молоточком, требуя тишины.

– Товарищи, товарищи! Споры и дебаты суть живительная сила социал-демократического движения, однако вы должны не только говорить сами, но и других слушать! Товарищ Голдберг, не могли бы вы объяснить свой выбор в пользу английского языка?

Председатель говорил на идише, и Голдберг ответил на нем же. Его голос был жестким и сильным.

– Есть три причины, – начал он.

Все повернулись в его сторону и остались сидеть вполоборота, положив руки на спинки стульев.

– Во-первых, мы находимся в Англии. Среди нас есть те, кто мечтает вернуться на родину, другие хотят отправиться в Палестину, третьи – перебраться в Америку, но мне ли вам рассказывать, где останутся жить большинство из нас? В Англии, товарищи. У ваших детей здесь родятся дети, которые будут считать себя англичанами и не будут говорить ни на польском, ни на немецком, ни на русском. Журнал, например, на польском языке будет читаться весьма ограниченным кругом людей. То же самое касается и идиша, его будут читать лишь евреи. Но разве наше движение исключительно еврейское? Разве социализм создан только для евреев, а для иноверцев – нет? Думаю, что это не так, товарищи. Я сейчас смотрю вокруг себя и вижу то же, что и на всех наших собраниях. Знаете что? Я вижу одних евреев. Почему вы не принимаете в свои ряды других? Нет, я понимаю, вы не намеренно не пускаете сюда иноверцев, просто вы печатаете свои объявления на идише. Товарищи, если это и есть социализм, то он мне не по душе. Двери этих собраний должны быть открыты для всех талантливых членов вашей общины, кто имеет добрые намерения, а это возможно, только если печатать обращения на английском. Следует приветствовать всех желающих присоединиться к нам, даже женщин. На самом деле…

Последние слова потонули во всеобщем гуле неодобрения, хотя кто-то и поддержал идею. Но Голдберг предвидел подобную реакцию и улыбнулся, терпеливо ожидая, когда шум стихнет. Затем продолжил:

– Да, мы не должны делать никаких различий. Это первая причина. Вторая – гораздо прозаичнее; насколько я понимаю, как бы ни назывался наш журнал, львиную долю материалов писать буду я. Так вот, писать я буду на английском, а у вас нет денег, чтобы платить переводчику. К тому же писать на английском – единственный способ лучше выучить язык…

– Но вы и так очень хорошо говорите, – раздался робкий голос.

– Да, мой английский безупречен, – радостно согласился Голдберг. – Но в данном случае я пекусь о языке наших английских читателей.

Раздался смех.

– А третья причина? – спросил кто-то.

– О, третья причина – самая убедительная. Настолько убедительная, что, услышав ее, у вас отпадут всякие сомнения в моей правоте. Именно она окончательно убедила меня самого. Но к сожалению, я ее забыл.

Улыбки, снова смех; Голдберг в точности знал, как завоевать аудиторию, теперь она была на его стороне. Споры продолжались, но он был уверен, что одержал верх.

– Я склоняюсь к мысли, – сказал человек в мятой кепке, – что предложение товарища Голдберга следует принять. Хотя оно мне и не очень по душе, ведь теперь придется выводить текст по буквам.

– Но мы еще его не обсудили! – раздался чей-то голос. – Если он хочет выбросить все наши традиции на помойку и превратить нас в англичан, мне думается, надо хорошенько обсудить эту перспективу. Начать с того…

И когда социал-демократы углубились в дальнейшие дебаты, которые и так было понятно чем закончатся, Голдберг зажег спичку, снова раскурил сигару, макнул перо в чернила и стал дописывать предложение с того места, где остановился.

В комнате было так людно и шумно, что никто не заметил, как отворилась дверь и на пороге возникла худощавая фигура. Это был рыжебородый молодой человек с корабля; с рюкзаком в руках, он осматривался вокруг, пытаясь разглядеть что-либо сквозь завесу табачного дыма. Он что-то спросил у стоящего рядом человека, посмотрел в указанном им направлении и начал пробираться к столу, за которым сидел Голдберг. Тот, будучи погруженным в работу, не заметил юношу.

Наконец молодой человек прокашлялся и спросил:

– Товарищ Голдберг?

– Да, – ответил он, не поднимая головы.

– Меня зовут Якоб Либерман. Я только сегодня приехал в Лондон. Я…

– Либерман! Старина, рад знакомству! Та статья в «Арбайтер фройнд»… Это просто восхитительно! Давай присаживайся.

Он потряс руку молодого человека и придвинул ему стул. Либерман сел, стараясь скрыть переполнявшие его эмоции. Его читал и похвалил сам Дэниел Голдберг! Но теперь Голдберг пристально смотрел на него и даже сигару отложил в сторону.

– Ты неважно выглядишь, – сказал он тихо. – Что, чахотка?

Якоб кивнул. Он держался уже из последних сил.

– Ладно, давай выберемся из этого прокуренного подвала. Они будут спорить еще до полуночи, – сказал Голдберг. – Пойдем, у меня комната наверху. Давай рюкзак.

Он собрал исписанные листки, повесил на плечо рюкзак, зажал в зубах перо, закрыл чернильницу и начал протискиваться к выходу. За ним, еле волоча ноги от усталости, плелся Либерман.