Любить - Жан-Филипп Туссен

Сумрак окутывал бассейн, лишь поблескивали в темноте серебристые изогнутые перила лесенки, ведущей к воде. Я прошел еще несколько шагов, снял футболку, рассеянно положил ее на ручку шезлонга. Расстегнул брюки, спустил их до колен, затем, задрав одну ногу, позволил им соскользнуть на пол и, приподняв вторую, высвободился из них совсем. Скинув тапки, стал совершенно голый спускаться по лестнице, ощущая подошвами ног теплую, влажную, ребристую резину ступенек. На нижней ступеньке я сел, голый, в темноте, посидел минутку, тихонько погрузился в воду — и при соприкосновении тела с теплой водой треволнения, напряжение и усталость, накопленные со времени отъезда из Парижа, вмиг отлетели от меня.

Умиротворенный, я медленно плыл в темном бассейне и смотрел то на воду, гладь которой не тревожили мои плавные беззвучные гребки, то на огромное ночное небо, обступившее бассейн со всех сторон, благо стеклянные стены и потолок открывали взгляду безграничные перспективы. Создавалось ощущение, будто я плыву где-то в центре вселенной среди неведомых галактик, расположенных так близко, что их можно пощупать. Обнаженный в ночи мира, я неторопливо вытягивал руки перед собой и скользил вперед без шума и всплесков, словно бы плыл со звездами по Млечному Пути, который здесь, в Азии, так и называют — Небесной Рекой. Мое тело со всех сторон ласкала вода, теплая, тяжелая, маслянистая, чувственная. Ум мой расслабился, я мягко рассекал воду руками, разрезал на две волны и смотрел, как они, играя серебристыми искорками, удаляются, покачиваясь, к краям бассейна. Ровно дыша, я словно бы плыл в небесной невесомости, и думы мои растворялись в гармонии мироздания. Я наконец освободился от себя, все мысли исходили теперь из ласкавшей меня воды, изливались из нее; неуловимые и очевидные, как она сама, они текли по воле текучего времени, струились беспредметно, опьяняясь самим своим движением, регулярным, тихим, ритмичным, как бессознательная пульсация крови, и я думал, нет, неверно, я не думал, я составлял единое целое с бесконечностью мысли, я сам был биением мысли, течением времени.

После бассейна я направился в наш номер. Длинный-длинный коридор шестнадцатого этажа, бежевый ковер, запертые двери в ряд и только позолоченные номера комнат как ориентиры, да и те почти одинаковые: 1614, 1615, 1616, 1617, 1618, 1619. Остановившись перед нашей дверью, я уже собрался открыть ее и пойти к Мари, но спохватился, развернулся и спустился вниз за дожидавшимся нас факсом. Выйдя из лифта, я пересек холл, немного стесняясь своего вида, контрастировавшего с роскошью отеля (простая черная футболка, мятая и влажная, пластиковые шлепанцы на босу ногу). Шел, наверное, уже пятый час утра, гостиница спала, спал и тихий просторный мраморный холл. Лишь за одной из стоек администрации спиной ко мне сидел, углубившись в чтение какого-то документа, дежурный в черном костюме. Другие стойки пустовали, одиноко торчал столик диспетчера лимузин-сервиса, не видно было портье, ни души на крыльце под козырьком, очертания которого угадывались в ночи за двумя рядами раздвигающихся стеклянных дверей. Подойдя к дежурному ближе, я решительным и нисколько не соответствующим моему небрежному туалету голосом объяснил по-английски, что ко мне в номер поступило сообщение о факсе. Room 1619, сказал я сухо и добавил: де Монтальт.

Мари носила фамилию де Монтальт, Мари де Монтальт, или, если угодно, Мария Магдалина Маргарита де Монтальт (она могла бы подписывать свои коллекции М.М.М.М. — завуалированный намек на фирму доктора Энджеса Килликрэнки[4]). Мари — это ее имя, Маргарита — имя ее бабушки, де Монтальт — фамилия отца (а Магдалина — уж не знаю откуда, но в самую точку, не существовало на свете второго человека с подобным врожденным даром слезливости, человека, умевшего так талантливо лить слезы). Когда мы познакомились, она представлялась как Мари де Монтальт, иногда просто Монтальт, без благородной приставки, друзья и коллеги прозвали ее Мамо, что я, к открытию ее первых выставок, преобразил в Мома. Потом я отверг Мома ради Мари, просто Мари (вместо всего).

Дежурный все не возвращался (just a moment, please,[5] сказал он, исчезая в недрах смежного помещеньица), а я стоял и ждал у стойки в мокрых шлепанцах на босу ногу. В чем дело? Почему его так долго нет? Факс найти не может? Или произошла ошибка и не было нам никакого факса? Возможно ли это? Тогда почему я выбежал из номера среди ночи? А что пузырек с соляной кислотой? Где он сейчас? В голове роились тревожные мысли, сердце учащенно билось. Регистратор вернулся, вышколенным жестом при невозмутимом лице пролистал книгу записей в черном кожаном переплете и, указав рукой мне за спину, сказал, что факс уже забрали. Забрали? Я обернулся и увидел Мари совсем рядом, всего в нескольких метрах. Мари была в холле. Сначала я увидел только ее ноги, тело скрывала колонна, эти высоко скрещенные ноги я узнал сразу, бледно-розовые кожаные гостиничные, должно быть, шлепанцы сидели на них с отстраненной, ироничной и утонченной элегантностью (один качался в неустойчивом равновесии на кончике пальцев, другой уже упал на пол). Я с опаской шагнул в ее сторону, не зная, как она меня встретит. Она полулежала неподвижно на изящном черном кожаном канапе, голова и волосы откинуты назад, рука безжизненно свисает, касаясь пола, а одета была — и это поразило меня больше всего — в одно из платьев собственной коллекции: цвета звездной ночи темно-синий шелк, стразы, атлас, узорчатая шерсть, органза — и напялила она его небрежно, как попало, не завязала на плече, не посадила на место в талии (я еще никогда не видел, чтобы она носила коллекционные платья, и ничего хорошего это не предвещало). Под хрустальной люстрой ее кожа без макияжа сверкала белизной, солнечные очки закрывали глаза, она неторопливо курила сигарету. Ты здесь? — спросил я, подходя ближе. В глазах ее промелькнула насмешка, да еще с оттенком презрительного превосходства, ее взгляд, казалось, говорил мне, что от меня решительно ничего нельзя скрыть (она и вправду была здесь), но что ей — или я неправильно интерпретировал ее улыбку, выискивая недоброжелательство там, где не таилось ничего, кроме добродушной усмешки, — ей начхать на мою проницательность, что ей эта моя дерьмовая проницательность глубоко безразлична. Сейчас она ждала от меня вовсе не доказательств моего интеллекта и тем более не объяснений по поводу драматического эпизода в номере, не словесных уловок, не оправданий, не умозаключений, — она ждала, что я ее поцелую, просто поцелую, и интеллект тут совсем ни при чем.

Мари сидела в коллекционном платье — темно-синий, цвета звездной ночи шелк, стразы, атлас, узорчатая шерсть, органза — и в небрежно наброшенном на плечи черном кожаном пальто и все смотрела на меня напряженным неподвижным взглядом. Она молчала и курила, окутанная мутным мечтательно-меланхолическим облачком дыма, беспечно слетавшего с ее губ и уплывавшего к потолку. Ты волновалась? — спросил я. Она ответила не сразу, но потом все-таки кивнула, едва заметно, неохотно, почти не шевельнув головой, лишь волосы чуточку дрогнули. Где ты был? — поинтересовалась она и на мои объяснения, что я поднялся на верхний этаж отеля и купался в бассейне, ответила загадочной улыбкой. А немного погодя произнесла: да, я знаю, я тебя видела. Видела? — удивился я. Она рассказала, что тоже встала и спустилась вниз за факсом, а не найдя меня в холле, отправилась искать на улицу. Я слушал и не понимал, куда она клонит. Выйдя на улицу, она подняла голову, осмотрела отель снаружи, поискала глазами наш номер на шестнадцатом этаже — нигде не горело ни огонька, все спали. Она двинулась дальше в ночь, сама не зная куда, брела наугад по проезжей части в своем коллекционном платье, время от времени оборачиваясь на удаляющийся фасад гостиницы, и тут ее внимание привлекла застекленная ротонда на верхнем этаже, ей даже показалось, что там промелькнула какая-то фигура. Она не придала этому значения, но на обратном пути снова подняла голову и увидела меня, отчетливо увидела меня за стеклом, нисколько не сомневаясь, что недвижный силуэт в ночи среди подсвеченных небоскребов — это я. Ты все выдумала, сказал я. Нет, я ничего не выдумала, ответила она. Это ты все выдумываешь.

Она улыбнулась. Такой улыбки, загадочной, волнующей, с безуминкой, я не видал у нее прежде. Пошли отсюда, сказала она и резко встала, не могу больше в этой гостинице. Идем, повторила она, подхватив меня под руку, и увлекла к выходу. Я упирался, пытался втолковать ей, что мы не одеты для прогулки и надо бы подняться, взять теплые вещи, но она не стала ничего слушать и потащила меня к выходу, накинув мне на плечи свое длинное кожаное пальто. На, неженка, коли тебе так холодно, сказала она, остановилась, смерила меня взглядом и одарила чарующей, наивной и вызывающей улыбкой обольстительницы. В глазах ее сверкнула искорка живой радости, и я вдруг словно опять увидел перед собой непредсказуемую, своенравную, убийственную и несравненную Мари.