Мертвые хорошо пахнут - Эжен Савицкая

Так как читать он не умел, Жеструа выставили пинком под зад. Он долго бежал от натасканных на волков борзых, потом рухнул от усталости, нежной песней разжалобил преследователей и исчез под землей, заснул в логове хищного зверя. Когда он проснулся, у него болела голова, а из нутра поднималась чудовищная тухлять. Прежде чем прийти сюда, ты шагал по пустыне, ты отведал рыбы, сосал сосульку, тебя ласкал плачущий ребенок, и ты вошел в него, глядя, как в прозрачном тельце встает твой член и раздувается головка, теперь ты валяешься здесь, в Китае ты научишься садовничать.

Жеструа спит. Жеструа не просыпается. Белоснежная птица клюет в саду белый камень. Бьет клювом по скале, торчащей там, где был улей, разбрасывает осколки, разбивает раковинку улитки. Скребет череп ребенка, время от времени пошатывается, поперхнувшись слишком обильной соплей, медовой соплею, все восхитительно в еще не харкавшем дитяте, не кровь, а молоко, не моча, лимонад. На крыше разносит вдребезги черепицу. Извлекает из-под коры древоточцев, съедает то, что было утаено. Глотает камешки. В воду погружает сначала голову, в водоем, который знает как свои пять пальцев. В грязи не вязнет. Скачет по траве. Посыпает себя пыльцой. Насыщается гусеницами. В нежном розовом лесу строит себе дом, отделывает его перламутром, пометом и туфом. Отворачивается от того, кто, осужденный, идет на закланье; видит, как угасает свет, чует, как сгущается запах. Ей вырвали ресницы, и теперь она отворачивает голову. Это проницательная птица, с длинным, словно стебель хлебного злака, клювом, которым способна проникнуть повсюду. От вожделения ко всему, что блестит, у нее текут слюнки. Подчас она съедает слизь, выносимую морем на берег, внутренности, которыми погнушались рыбаки, ошметки слона и кита, мокроту змей и орлов, но умеет и подцепить прытких рыб, заглотить майских жуков. Часто купается в муравьях. Катается в пыли, в грязи, пьянеет, гадит орешками, исторгает жемчужины, тараторит, блудит, не умеет читать, ест, когда придет в голову, любит почерневшую падаль, волокнистую плоть моряков на песке бухточки, мореплавателей, сгинувших вместе со своими попугаями и мартышками, с рубинами на пальцах и жемчугом на шее. Обдает себя свежей водой. Пьет соленую, чтобы прочистить желудок. Протягивает к солнцу крылья, одно за другим, и тогда становится видна вторая голова, которую называют дичком, глаза ее кажутся то черными, то голубыми. Эта голова зарождается под правым крылом и окрашена ярко, но при том безголоса, кроме как ночью, когда, похоже, она без передышки бормочет, и тогда любой проблеск тишины сулит опасность. Вторая голова сама не своя до божьих коровок. Белая птица пестует ее и почитает, даже вылизывает, и тогда язык ее вытягивается и ластится к пуху, словно к детенышу собственного тела. Если птице отрубить голову, ее место занимает вторая; шея отрастает словно стебель, а сама голова увеличивается. Под левым крылом прорезается очередная крохотная головка, холимая и тщательно вылизываемая. Если погибнет и третья, четвертая прорастет из гузки, а то, что раньше было шеей, превратится в зад. Крылья и лапы приспособятся к ходьбе, прыжку и полету, при этом чудовищно сложенная птица остается, как и прежде, хитрой, грациозной и немилосердной. Птица не одинока. Ее дружка и раба зовут Милле. Белое пернатое обитает в саду, где все ему благоволит, и умеет бегать по глади пруда. Оно обходит стороной оставленных войной без счета умирающих, что пытаются укрыться в саду. Что до мертвых, оно не погребает, оно к ним отводит, сначала прикрыв перезрелой, давленой малиной, длинные колонны муравьев. Жеструа спит. Жеструа просыпается.

Зимой садовникам скучно. Дети задираются, мордуют друг друга. Прочие правят свои мотыги, стачивают, их востря, металл.

Играя, они ударили своего отца по лицу и выбили ему глаз, и отец ударил их в свою очередь и убил, потом, чтобы оживить, на них улегся, оплакивал, раздел и долго оплакивал, покрыл слезами, целовал, развел рядом со своими плохими вконец окоченевшими детьми огонь, раздул дым, надушил, облизал своих плохих вконец бледных детей, окропил прозрачной водой и мутной речною: почему вы так быстро сломились, я вас едва тронул, вы казались такими сильными, херувимчиками-крепышами, я едва вас задел; скукожил язык и пролил им в глаза и уши добрую толику крови, шершни, влюбленные в лошадей и быков, шершни внутренностей и навоза, спешите, шмели, осы: мои сопляки делают вид, что померли, мои плохиши притворяются, что уже и не живы, играют в покойников, они посыпали себя пеплом, обвалялись в красной землице; они сдерживают дыхание, их овевает ветер, моих посиневших детишек, они не пускают больше слюну. Я один в доме, зову соседей, а те не идут, сижу и бреюсь перед окном, может, увидев, что я невозмутим, они проснутся? Они раздели своего отца и бросили его в уксус. Он барахтался так удачно, что их забрызгал и выжег глаза, потом уложил рядком в свою широкую постель и холил и лелеял, прикладывая к наболевшим глазам компрессы из отвара ромашки. Из ваших глаз распустятся розы, я их всегда так желал, и первоцветы. Жеструа вас любит, принесет вам яблок и книги: я слышу, как он идет к вам, весь в красном атласе.

Убив своих детей, он облачился в нарядный лососевый жилет и алую куртку, порыжевшие штиблеты и с сигаретой в зубах вышел на улицу. Вернулся изрядно под хмельком, заснул, и дети раздели его и с удовольствием стали ласкать, засовывая во все дыры пальцы и находя под кожею сокровища, и отец пробудился, всех их отымел, выкручивал в оргазме руки и ноги, мял уши, кусал, на них гадил, царапал их, вспахивал, прободая. И жар застил его очи испариной.

Помраченный глаз он промыл и очистил, подставив солнцу. Потрескавшуюся и отягченную кожу сорвал, ободрал об острые камни. Лег в муравейник, и муравьи подъели всю слизь и струпья, тщательно его вычистили. Еще влажный, омылся в свете.

Дети было зашевелились, он уложил их на месте.

Если слишком долго будешь разглядывать меня из-под своего голубого козырька, я смогу тебя усыпить. Если пощекочешь, защекочу, разыскивая крохотный родник под мышкой. Если ущипнешь, изо всех сил ущипну за скоромное руку, спину или палец, состригу десяток волосинок. Но ущипни прежде, чем ущипну я, будь прыток, сорви и уведи у меня из-под носа цветы с дерева в моих волосах, поспешай, опереди меня. Если лизнешь меня в нос, лизну тебя в глаз, левый или правый, и ты утратишь остроту взора. Если облизнешь шейный позвонок, оближу тебе изнутри и нос, и обводы рта, варенье и мед. Если покажешь язык, пущу свою острогу, залучив его, засажу в банку с черными крабами и скарабеями, пусть он, побелев, свистит там себе в удовольствие. Если покажешь задницу, раскрашу ее синим, так что станет она спиной морской свиньи, верхом на которой я смогу бороздить волны. Но выкажи задницу, подставь же, дабы покрыл я ее наколками. Если покажешь сердце, покажу свое, кровь агнца. Если будешь швыряться какашками, забросаю своими, волками, куда зеленее, жирнее. Если плюнешься семечком в облатке слюны, харкну тебе прямо в лоб косточкой голой и жесткой. Но харкни прежде, чем я, возьми на мушку, бей в яблочко, надуй щеки и выдохни. Если прикоснешься ко мне, тебя исцарапаю. Если толкнешь, столкну в воду иль грязь, и станешь гиппопотамом или буйволом, милый мой херувимчик, пышечка. Но царапайся изо всех сил, дубась башкою в форме торпеды, булавы, залупы, кайла, кирки, чтобы я мог воздать сплеча тысячерицей. Если пощекочешь мне живот, пощекочу тебе ладонь, потом запястье под алым браслетом и с костью впалой, ямку у локтя и подмышку, извлеку из тамошнего гнезда паучиху или яйцо ящерицы со жгутика его пурпуром. Если забрызгаешь грязью, окачу водой и лимонадом, сахаром и ртутью, заблестишь. Если отстрижешь мне палец на ноге, состригу тебе десять ресниц, и ты уже не сможешь играть в бабочку, десять ресничек, и антенны твои, и крылышки. Если сделаешь больно, заставлю тебя закричать. Если скрутишь подбородок, выдеру тебе бороду, откушу ухо, разгрызу и съем все, что в нем есть душистого, смачного, красивого, нежного: фиалки, зеленый горошек, петрушку, червонное золото, пчел. Если укусишь в шею, съем, сдобрив кумином и перцем, губы твои, а следом в масле припущенные щеки. Если выешь мне сердце, проглочу твою голову, тебе станет легче бежать и летать. Если меня уколешь, проткну булавкой своей волнистой шляпы. Если думаешь, что лгу, прикоснись ко мне, ущипни, дай свой язык. Если сбежишь, закрою тебя в сортире, привяжу шелковой цепью к стояку над очком без крышки, и ты наконец учуешь дракона. Если предашь, отдам Жеструа, тот унесет тебя в своем мешке и оставит у барышень с корабля. Если закопаешь в песок, заставлю тебя исчезнуть, и жизнь твоя будет ужасной и долгой.

Не играйте больше с этими детьми, а то они нервничают: у них портится желудок, они блюют желчью. Прибывает Жеструа. Шагает по ракушкам, по губчатой почве. В Китае носит за спиной заступ. Он так и не нашел тех пчел, что искал, и мешок его пуст. На какой же это камень возложил он свою книгу? Уж не съел ли ее, как делает кое-кто? Где тот дом, что он ищет? Почему он состриг волосы? Из-за вшей? Клещей? Грибка? Шагает Жеструа по китайской дороге и грезит, грезит на ходу, сжевав сладкое сморщенное яблоко, уже второе, вдосталь сладкое, с карбункулом в сердцевинке, уютно почивающим в компании скрученного в спираль и нежного на ощупь, слегка тошнотного червячка.