Господин Великий Новгород. Марфа-посадница - Дмитрий Михайлович Балашов

чуть заметно кивнул и тотчас отвел глаза: заметят старухи, наговорят с три короба…

Отстояв службу, подошел к отцу Герасиму под благословение и после уставного «Во имя Отца и Сына и Святого Духа» с удовольствием услышал:

– С приездом, Олексе Творимиричу!

– Спасибо, батюшка! Соблаговоли ко мне завтра на стол!

Отец Герасим кивнул согласно, много говорить в храме было неудобно.

Из церкви пошел к тестю. Долго стучал у ворот – и днем запирается! Псы заливались во дворе. Наконец послышалось:

– Кто таков?

Усмехаясь, ответил:

– Зять, Олекса!

В минуту распахнулись ворота, сам Завид, исправляя неловкость прислуги, вышел на крыльцо, охая, качая головой, сделал движение подхватить Олексу под руку. Олекса только бровью повел.

Зашли в горницу. И сразу, за медом, не утерпел Завид:

– Ну как? С товаром?

Олекса уж третий год возит сукна Завиду. Нынче и сам начал приторговывать – через Нездила. За многое брался. А Завид стар, жаден, да уже и под уклон пошел, не уследит за всеми изменениями цен, дело начинает плыть у него мимо рук…

От Завида – к брату, Тимофею. Тот встретил по обычаю хмуро, пожаловался на болезнь. Посидели. Будто и не рад брат, а все ж таки всего двое их осталось от всей семьи, сестра не в счет, у той воля не своя, мужева. Всего двое. И хоронил Творимира не Олекса, а Тимофей, вечно хворый, вечно недовольный, хоть и большую долю получил в наследстве, хоть и не ездит, не рискует, как Олекса, а дома сидит – все-таки брат! Сердится, что мать у него живет, у Олексы…

Тимофеиха внесла кувшин и серебряные чарки.

– Ты мое заможешь ли пить? Поди, Фовра, меду принеси!

– Ницего, замогу! На корешке настоено… Словно на калган отдает.

– Он и есть. Вот заболеешь… Не скоро ты еще заболеешь! – вдруг рассердился невесть с чего Тимофей. Дергая себя за узкую бороду, глядя вбок, сказал резко: – Серебро свесить я тебе могу, а только вперед говорю, Олекса: ты брось сам свейские куны обрезать![15] Мне за тебя сором принимать невместно! Отца не позорь, мать – с нею живешь! Приноси мне, я обрежу. Не хочешь – к Дроциле, Кирьяку, Позвизду. Тому верить можно.

– Ну что ты, брат, чем в чужой-то карман… Не чужие мы с тобой! Да я тебе завсегда верю! – растерялся Олекса, уличенный Тимофеем. Покраснел густо: «Нечистый попутал меня в тот раз, и ведь помнит же»

– Ну, а веришь, так слушай! – буркнул Тимофей, отходя. – Серебро свешу. Скоро ли нать?

Олекса сказал. Помолчал Тимофей, подумал, по-отцовски пожевал губами, кивнул согласно. Поднялись.

– Завтра буду. Только знаешь, я пива не пью, нутренная у меня.

– Знаю, мать уж для тебя постараетце.

– Ну, прощай! Спасибо, зашел!

Все ж таки обрадовался брат, хоть и виду не показал.

Дома сели ужинать своей семьей. Станяту и остальных ради такого дня позвал к столу. Завтра с именитыми гостями уж не посадишь, а обижать, величаться тоже не хотел Олекса. Был он и сам прост, да и расчет имел свой, торговый: пускай там бояре по-своему, мы – люди посадские, мы и на вече и в сече – со всеми!

Подавали на этот раз Любава и новая девка. Мать с Домашей сидели за столом. Мужики по одну сторону, бабы – по другую. Во главе стола мать, Ульяния. Домаша напротив Олексы, разрумянившаяся, с потемневшими глазами. Хороша! Сейчас лицом похожа на ту, шестнадцатилетнюю, что впервые увидал холостой Олекса в Никольском соборе, на всенощной, десять годов назад.

Как они тогда, молодые, только-только расторговавшиеся купцы стояли двоима с Максимкой, поталкивая друг друга плечами, да искали красавиц, вполуха слушая службу. Щурился Олекса, поводя очами по ряду склоненных голов, подмигивал вспыхивающим молодкам и девкам, что отворачивались стыдливо и нехотя, и вдруг как огнем полыхнуло из-под темного плата: огромные глаза в длинных ресницах на бело-румяном лице, и брови блестящие, соболиные, и нос, чуть вздернутый. Закусила губу, чтоб не улыбнуться, зубы – саженый жемчуг. А глаза-то, глаза! Море синее! Наверно, тоже жарким румянцем залило лицо, постоял, боясь вздохнуть, распрямляя плечи, охорашиваясь, и тряхнул кудрями, и, крестясь, чуть тронул кудреватую бородку свою, и глянул опять. И увидел: в тот же миг оглянулась и она, и вновь как полыхнуло синим огнем, и опять, закусив губу, едва сдержала улыбку.

Толкнул под бок Максимку – тогда Максимка, а нынче Максим Гюрятич, а все такой же!

– Кто? Которая? Завижая Домаша, купца Завида, суконника дочь. Тут отступи, не досягнешь!

– А может, и досягну?

Не встречал по весне в хороводах, ни на беседах зимой, не ловил в сенокосную пору в толпе хохочущих девок, не стерег на купанье – подглядеть нагую, не шутил у колодца, не кланялся в торгу. Осенними темными вечерами не ожидал у тесовых ворот: не снукнет ли пятою избная дверь, не простучат ли дробно легкие шажки по лавинкам от крыльца до калитки.

Но с той же легкостью, с какой кидался в рискованные торговые обороты, – удачлив был не умом, сердцем знал, когда надо рискнуть (до того три дня, подавляя вспыхивающий восторг, ходил по дому, постукивая каблуками, и как летал), – решился вдруг и разом ударил челом самому тысяцкому:

– Сватай!

Боязнь была: не захочет вспомнить Жирослав. Вспомнил, помянул старого Творимира. Обязан был покойному по плесковскому делу, тут и расплатился с сыном. А уж сам тысяцкий сватом – не посмел отказать Завид. Мать всплакнула, благословляя… Удачлив, во всем удачлив Олекса!

А там уж и сборы свадебные, сиденья невестински.

А как он тогда с подарками, принаряженный, приходил, а Домаша глядела на него удивленно-испуганно. Ждала ли, чем кончится девичья шалость за всенощной? Принимала дары, вздрагивая ресницами, губы приоткрыты по-детски, а девушки пели:

Он куницами, лисицами обвесилсе,

Да вкруг каленыма стрелами обтыкалсе,

Он тугим лучком да подпираитце,

Он ко кажному ко терему привяртывает,

Да он ко кажному окошецку припадывает…

И краснела, заливаясь нежно-алым, а потом и темно-алым румянцем, когда допевали:

Да цтой белое лицо да у девичи,

Быдто белой снег да на улицы.

Да я возьму ту тебя, да красна девичя.

Да я возьму ту тебя да за себя взамуж!

А потом – отводные столы у Завида, и рыданья Домаши, и подарки, и хлебы… Чара идет по кругу: отпивая, каждый кладет в чару серебро.

На солнечном всходе на угре-е-еви,

Да стоит белая береза кудрева-а-ата,

Да мимо ту белу березу кудрева-а-ату,

Да туда нету ни пути, нет ни доро-о-ожки,

Да нет-то ни широкой, ни пешой, ни проезжо-о-ой.

Прощальная. Не хочешь, а зарыдаешь! Плачет Домаша, и, не давая упасть высокому чистому звуку, еще выше забирают стройные голоса жонок-песельниц:

Да цтой-то серы гуси летят, да не гогочут,

Да белы лебеди летят, оне не кичут,

Да один млад соловей да распевает,

Да он-то над батюшков двор да надлетает.

Да он-то Домашице надзолушку давает…

Оттуда – в церковь. И вот уже приводные столы в тесном, отцовом, выстроенном после пожара тереме. Хмелем и житом осыпают молодых у входа. Кусают хлеб – кто больше, едят кашу крутую… Стены трещали, как гулял Олекса, и громко славил молодого хор:

Выбегало-вылетало тридцать три корабля

Из-за Ду́най!

Ище нос, корма да по-звериному,

Щой бока-то зведены по-туриному,

Ище хобот-от мецет по-змеиному.

Как на том корабли да удалой молодец,

Удалой молодец да первобрачный князь,

Он строгал стружки да кипарис-дерева́,

Уронил с руки да свой злацен перстень…

– Удачи тебе, Олекса! Жить, богатеть, Бога славить, и нас, Великий Новгород!

Уж вы слуги, вы слуги, слуги верные мои,

Слуги верные мои да удалые молодцы,

Вы кинайте, бросайте шелковые невода,

Вы имайте, ловите мой злацен перстень!

Они первый