Сто миллионов лет и один день - Андреа Жан-Батист

Я погладил карту и словно коснулся пальцами зверя, спящего в бумажном гроте.

Не прошло и часа, как у меня в кабинете зазвонил телефон. Невзирая на бесспорное качество моей работы, грант отдан другому исследователю, — тут дело тонкое, решение на самом деле политическое, — вы же понимаете, Стан? Ректор университета обещал мне личную поддержку. Следующий грант точно получу я, он это мне твердо обещает. Во всяком случае, настолько твердо, насколько можно что-то обещать в нашей среде, — то есть не особенно.

Желтые стены моего закутка рухнули, как плохо закрепленная декорация.

— Алло! Стан?

Вокруг меня, насколько хватало глаз, расстилался луг, плавно поднимаясь к окутанным дымкой подножиям гор. А я все сидел на стуле за каким-то нелепым столом, — только неожиданно для себя поумнел.

— Стан, вы еще здесь, у телефона?

Я встал и шагнул в туман.

Пока мы ждали проводника, я все объяснил Умберто и Петеру. Теперь они наконец знают: мы здесь затем, чтобы творить Историю, а не бегать за ней вдогонку и не довольствоваться, как стервятники, теми отбросами, которые она из милости нам швыряет.

— Апатозавр? — выдвигает гипотезу Петер. — Диплодок? А может...

Его глаза горят. Я догадываюсь, что он скажет, у нас одинаковые ногти.

— А вдруг это вообще бронтозавр? Одинаковые ногти и одинаковые мечты.

— Или единорог, — бухает Умберто.

Умберто очень рано выгнали из церковной школы, он мне сам рассказывал. Он спросил у падре, какого размера у Бога башмаки. Ученый не способен проглотить абсолютно нелепую историю и не задать вопрос, не потребовать доказательств, конкретных деталей. Его кредо — сомнение.

— Представь себе мальчишку лет тринадцати-четырнадцати, Берти. Представь себе его одного посреди бури, испуганного, выбившегося из сил. Он обнаруживает скелет динозавра в прекрасном состоянии сохранности. У него ни грана научных познаний. Зверюга титанических размеров, не похожа ни на что из виденного им прежде.

— Если это так, зачем хранить все в тайне?

— Потому что дракон говорил с ним... Потому что у него был жар, бред или приступ суеверного ужаса... Понятия не имею. Не важно почему.

Умберто корчит гримасу, пальцами теребит щеки и щиплет челюсть так, словно заранее наказывает ее за то, что она скажет.

— Или же это чистый вымысел. Сказка для скучающей парижской ребятни.

— Только вот...

Остается всего один шаг. Деталь, которая от всех ускользает.

— Только вот если это сказка для детей, — шепчет Умберто, — что же тогда он не описывает голову огромной, страшной, с острыми, как сабли, зубами? Почему тогда безграмотный крестьянин рассказывает, наоборот, про голову, непропорционально маленькую относительно остального тела, что анатомически точно соответствует диплодоциду?

Я бью ладонью по столу так сильно, что оба подпрыгивают.

— Именно!

— Но в этом регионе не было ни одного значимого открытия ископаемых, — возражает гигант.

— Аргумент глупый и ненаучный.

Я на секунду пугаюсь, что обидел его, что в запале спора слишком сильно контратаковал, но Умберто добродушно принимает поражение. Петер бессознательно клонится то к одному говорящему, то к другому, как бы выуживая ответ, и это маятниковое движение было бы ужасно смешным, если бы он при этом не скрипел стулом.

— Слушай, Умберто. Все твои возражения я себе уже проговаривал. Все. И еще придумывал другие. Имеется: обломок кости в вещах Леучо... Описание ледника, его расположение между тремя пиками, все совпадает. Есть ли у меня полная уверенность? Ее не может быть ни у кого. Только представь, а вдруг это бронтозавр, как предположил Петер, и тогда можно доказать, что Марш прав и что речь действительно идет об отдельном от апатозавра виде. И даже если речь идет об апатозавре или о диплодоке, мы имеем дело с полным скелетом. Это не пазл, который надо собирать по кускам, щедро сдабривая догадками и гипсом. Да любой директор музея спятит, вся университетская сфера! Возможно, мы в нескольких днях пути от одного из невероятнейших созданий, когда-либо ступавших на почву этой планеты. От исполина, который прославит в истории наши имена.

— Твое имя, Стане.

Он прав, такова традиция. Леди и джентльмены: динозавр Стан, он же tiranosaurus stanilslavi, жемчужина Лондонского музея естественной истории. Ножницы, лента, покрывало спадает, изумленные возгласы при виде крупнейшей ископаемой находки последнего столетия.

— А это все университет финансирует? — спрашивает мой друг.

— Да, повезло. Ты же их знаешь, пришлось потрудиться. Долго выкручивал им руки.

— И какой у тебя план?

— Три варианта. Первый — мы находим пещеру и скелет быстро, скажем недели за две. Отделяем голову и доставляем вниз. Это было бы идеально, просто фантастическое везение. Второй вариант — поиски длятся дольше предвиденного, и не хватает времени, чтобы произвести отделение головы до спуска. Фотографируем, делаем обмеры и возвращаемся в следующем летнем сезоне. Открытие принадлежит нам, у нас есть доказательство. Третий...

Третий вариант ясен для всех. Я обманулся — во всем сразу. Потому что по недомыслию клюнул на басню безумного старика или, еще хуже, дал слабину. Потому что пока мадам Мицлер подшивает мне брюки, а я слушаю Альфреда Деллера, который с грампластинки на ее проигрывателе поет Vergnügte Ruh, в горле у меня встает какой-то странный комок. Потому что я становлюсь тряпкой.

Петер поднимает стакан граппы, глаза у него блестят.

— Если мы не способны поверить в историю только потому, что она прекрасна, зачем вообще заниматься этой профессией?

Спасибо, мальчик. За ним и Умберто поднимает бокал и улыбается доброй собачьей улыбкой.

— За Стане, за динозавра.

Vergnügte Ruh. Блаженный мир. В конце концов, как мало для этого нужно.

Наш проводник пришел из глубин раскаленной ночи. Он вступил в липкую жару холла, приветствуемый хмыканьем, бурканьем и взглядами исподлобья, которые в этом мире, где все наособицу, суть знаки уважения.

Джио — старый итальянец, любимый проводник английских альпинистов, которые от нехватки у себя на родине высокогорья приезжают и подворовывают его здесь. Горы всем нужны разные, а звонят со всего света только ему. Вернее, звонят его соседу, у которого есть телефон, и уже тот отыскивает Джио на какой-нибудь деревенской крыше. Джио откладывает в сторону инструменты кровельщика и достает рюкзак и кожаные ботинки. Потом прощается с женой, клянется ей, что это в последний раз, — он лжет, она это знает, он знает, что она знает, — и Джио уходит. Швейцария, Франция, Италия, Гималаи. Джио стоит дорого, потому что не погиб. Он коснулся рукой Айгера, Нангапарбата, Маттерхорна и много чего еще — и не погиб. Не оступился, не сорвался со страховки, потому что повезло или потому что он лучше всех — неважно. И то, и другое стоит денег.

Наш проводник сух, не любезен и не груб. Где бы он ни очутился, кажется, что он был там всегда. Ни прошлого, ни будущего, он просто здесь, и все. Они с Умберто родом из одной деревни в пятистах километрах отсюда, так они познакомились. Джио старше него на десять лет. Он говорит на венетийском диалекте, а Умберто вполголоса переводит мне это редкое наречие, где цокают одинокие согласные и странные повторы звучат как перестрелка.

Джио нет дела до цели нашей экспедиции. Подняться, выжить, вернуться назад — вот его триада. Он разворачивает карту, тычет в нее костлявым пальцем. Вот тропа, которую я отметил, единственный путь, по которому можно добраться до горного кратера. Можно было раньше. Две зимы назад несколько сотен метров тропы снес оползень. А идти по тому, что уцелело, Джио и пробовать не будет.

Нет. Палец сдвигается в сторону.

Есть другой способ добраться, знакомый только горстке людей. Железная тропа, проложенная когда-то контрабандистами. Она идет по воздуху, местами опасна. Сумеем ли мы пройти по ней? Умберто прирожденный альпинист — он пройдет. Петер тоже подростком залезал на пару-тройку горных откосов. Я не спортсмен, не тренировался и, главное, боюсь высоты.