Час тишины - Иван Клима

Но он уже спокойно шел между двумя гардистами и, видно, больше всего сожалел об их жестоких и ослепленных душах, о том, что ничего они не поняли ни в человеке, ни в жизни вообще, и о том, что им неизбежно грозит страшная гибель, да и физическая смерть их будет ужасной— оба погибнут, как дикие псы или как кошки, загнанные злобой охотников.

Когда дошли они до угла площади, Лаборецкий оглянулся и увидел, что за ним скачет, как раненая козочка, мальчик Молнара.

— Дяденька! — закричал Павел.

— Ничего не бойся, мальчик.

— Дяденька! — закричал мальчик еще отчаяннее и бросился к нему.

— Мне хорошо, — сказал ему старец. — Ничего не бойся, мальчик. Все это однажды поймут, и мне теперь хорошо.

Черный толкнул его в спину, и дальше Лаборецкий пошел уже молча. А Павел смотрел ему вслед, пока они совсем не исчезли. Потом он вернулся на их прежнее место под стену костела. Торговки уже снова крикливо заманивали покупателей, женщины торговались возле полотняных платков, возле лука и яиц, а другие тащили полные сумки.

Солдаты снова толпились у тира, и никто из них, видно, уже не вспоминал о старце.

Мальчик поставил тележку на колеса, положил в нее пустую бочку и весы. Как же это возможно, что жизнь идет своим чередом, будто ничего и не случилось? А ведь арестовали самого лучшего из людей… Того, кто хотел спасти всем этим людям жизнь…

Он все время видел его перед собой, его белую голову, возвышающуюся над толпой.

Павел заморгал, ибо почувствовал жжение в глазах, потом схватился за ручку тележки и стал пробираться через толпу.

Ты запомнишь это утро

Горничная сидела и читала календарь, спустив висячую лампу к самому столу. Но вот она подняла голову и оторвалась от календаря:

— Знаю все наперед. Может, скажете, что супруги? — Лицо ее заплыло жиром. — Каждый получит по комнате.

— Откуда вы можете знать? — спросил мужчина. Он был высокого роста, довольно полный. Виски его преждевременно поседели.

Горничная улыбнулась. Ей польстило его удивление. Все было очень просто: супруги не рискуют; они заказывают номер за месяц и приезжают с утра пораньше с тяжелыми чемоданами. Супруги не приходят в сырую ночь и не жмутся друг к другу. Она взяла в руки его документ.

— Инженер.

Голос ее стал немного помягче. Ничего не скажешь, это был красивый человек и к тому же еще образованный.

— Инженер Мартин Петр. Петр — имя или фамилия?

Она взяла ключи, и под ногами ее заскрипел рассохшийся пол. Отперла дверь в комнату с розовыми обоями, пахнувшими плесенью.

— Эта будет вашей, — сказала она девушке. — И не подумайте сходиться! Ночью сюда придет контроль, и я не намерена из-за вас где-нибудь подохнуть.

— Само собой разумеется, — перебил ее мужчина. — Спокойной ночи, — кивнул он девушке.

Она вошла в розовую комнату, вдохнула холодную плесень, отдернула штору затемнения, открыла окно, потом села на скрипучую гостиничную постель и стала смотреть в темноту, где лес окутывало облако пара. Она ждала, когда придет он. Никогда еще не оставались они одни. А теперь, когда она уже решила остаться с ним, ждала его с нетерпением. И ей казалось, что комната без него пуста, точно так же, как и пуста вся жизнь без него.

Потом ей пришло в голову, что контроль действительно придет и ее схватят самым глупейшим образом. Разве она имеет право напрасно рисковать? Ведь теперь и собственные жизни не принадлежат людям. Но как же быть, если уж ничего в этой жизни не принадлежит человеку? Наверняка они вовремя услышат — ведь те всегда приходят с шумом, и она перестала думать обо всем, что было связано с войной. Она представляла себе ту минуту, когда он войдет; представляла себе его руки и даже чувствовала их тепло — ласковые и успокаивающие руки. Она действительно спала, но не закрывая глаз. А когда он пришел, встала и только тогда сняла пальто.

— Отвернись! О, если б нас видел старый пан! — рассмеялась она тихонько, нарочно называя отца старым паном, как называли его все, кто с ним работал, в том числе и он, Мартин Петр.

Он тоже рассмеялся, потом стал прислушиваться, как из кувшина, находящегося за его спиной, вытекает вода и плещется о ладони.

Очевидно, она ждет, что я что-нибудь скажу, что-нибудь хорошее, что-нибудь нежное — что люблю ее. Но он не умел выдумывать нежных слов и про себя называл ее «уточкой»: когда она ходила, она расставляла носки туфель далеко друг от друга и покачивалась в бедрах. Но даже и этим именем он никогда ее вслух не называл.

Хоть бы сказать ей, что люблю ее, думал он, сказать, как я ее люблю! Никогда бы он сам себе не поверил, что сможет так влюбиться теперь, если не сумел этого сделать лет десять назад, когда определенно был в более подходящем для любви возрасте.

Он смотрел в темное окно, ветки созревающего каштана слегка покачивались, но он не замечал их. Год тому назад он увидел ее впервые: был не по-летнему дождливый вечер, он сразу услышал эти легкие шаги в коридоре барака, по которому ходили только мужчины. Потом она открыла двери, была до нитки промокшей, кто-то знал ее и сказал: «А старый пан только что уехал…» Потом пять мужчин наперебой предлагали ей сухие ботинки, свитер, каждый старался предоставить свою постель.

На другой день утром он сам отвозил ее на мотоцикле к поезду. Дорога была очень плохой, и ему ничего не стоило сделать вид, будто сломался мотор.

Мягкая лесная земля, вслух он слегка чертыхался, она склонилась над ним, держала гайки — одна куда-то закатилась, она ползала на коленях по хвое, шарила по влажной земле.

— Что вы делали раньше?

— Когда?

— До этого.

— Какое это имеет значение? Я изучала геологию. — У нее был особенный, глубокий-глубокий голос.

— А теперь?

— Да, какое все это имеет значение? Разве в человеке главное — его профессия?

— Как-то же надо начать, — сказал он растерянно.

— Что начать?

— Ну разговор, когда вы хотите узнать другого человека.

Я должен теперь же ей сказать, что люблю ее, иначе не скажу никогда, а если и скажу, то в этом уже не будет смысла Он заметил каштаны перед окном, высунулся, и ему удалось сорвать веточку с большими пятилапчатыми листьями.

— Что ты делаешь? — спросила она.

— Я хочу тебе кое-что сказать.

— Так скажи. Только не отворачивайся.

Однако он молчал. Он не переносил подобных разговоров, не любил выдумывать нежной чепухи и говорить о любви, он никогда не говорил с ней о любви, они говорили только о самых обыкновенных повседневных делах, о происходящих сейчас событиях и, конечно, о войне — война давно стала повседневностью, и, возможно, именно она больше всего их соединяла, обостряя мечту о близком человеке, — ведь он уже давно жил совсем один. Может быть, у них даже не было общих интересов. Только к музыке они испытывали слабость, но каждый по-своему: он любил слушать, сам ни на чем не играл, никогда не пел, а если и пел, то лишь в тех случаях, когда требовалось заглушить какую-нибудь боль, но, видно, такую боль было бы легче заглушить плачем; ее мало интересовали концерты, гораздо охотнее она бренчала на гитаре, подпевая себе низким, глубоким, почти неженским голосом.

Иногда они думали о том, какая жизнь придет потом, не их собственная жизнь, а жизнь вообще, но и эти представления у них были разными.

Вода за его спиной перестала литься.

— Ну и много же ты мне наговорил! — В голосе ее была нежная снисходительность. — Да я и так все знаю, расскажи лучше что-нибудь совершенно обычное. Ты не помнишь, кем хотел стать, когда был еще мальчишкой? Кажется, это не особо лирическая тема.

Мальчиком он представлял себя владельцем огромного предприятия, которое осуществляет необыкновенное строительство: строит электростанции, использующие силу морских волн, могучие зеркала, распускающие полярные льды… Он путешествовал на собственном самолете в Бандор-Аббас, посещал свое самое большое строительство, и, конечно, на него нападали гангстеры, хотели украсть у него чертежи, которые он создал сам и которые не мог создать никто, кроме него, на всем свете.

Он засмеялся.

— Чему ты смеешься?

— Своим детским мечтам, — сказал он. — Какая чепуха!

Ей казалось, что смехом лгать труднее, чем словами, и она была рада, что он смеется как раз в эту минуту.

— Ну, иди.

— Тогда я еще тебе наговорю, — пообещал он.

Теперь они молчали, все звуки поглощала старая, тысячи раз пролеженная и пролюбленная кровать, которая давно утратила и стыд, и чувства.

Прошло много времени, прежде чем он захотел что-то сказать, но, приоткрыв рот, внезапно уснул. И голова его упала к ней на плечо — вся тяжесть его головы и шеи; она гладила ему виски — в темноте они казались темнее, чем днем, а потом касалась пальцами его щек, ощущая тонкие морщинки, разбегавшиеся под глазами, а чуть пониже жесткую кожу и маленькую ямочку над верхней губой, и широкие губы, чуть приоткрытые во сне! Это все мое, думала она, на мгновение почувствовав полное, никогда еще не пережитое счастье.