Веточка из каменного сада - Зоя Туманова

- Трус прежде смерти помирает, - подал голос дедушка.

- Истинно, - кивнул гость, - только я хотел спросить вас, почтенный Муйдин-бобо: неужто вы, так близко, по соседству, живя, ничего не примечали?

Дедушка совсем склонил голову - борода его уперлась в грудь - и долго молчал. Потом сказал неохотно:

- Не совру - догадывался. Однажды видал в горах, вдалеке, странного человека... Весь волосами зарос, сам худ, глаза дикие... Узнать я не мог, а догадывался: очень уж скрытно жила соседка. Так, как она, не горе, а стыд и вину прячут...

- И что же, вы ни с кем своими догадками не поделились?

Склонить голову еще ниже было уже нельзя, тогда дедушка отвернулся к стене. И опять долго собирался ответить:

- Столько уж лет прошло... Я подумал: если этот, в горах, был Аманбай, наказание само его нашло... Тьфу, - он сплюнул, - будто муха в рот попала, как подумаю о трясучей этой жизни!..

- Стало быть, сами над жуликом, вором суд свершили? Никого не спрашивая, рассудили, как поступить - молчать?

...Ну и настырный же оказался незнакомец: вот встать бы, самого спросить, кто он такой и почему так недобро говорит с дедушкой? Я хотел встать - но не смог: в голове опять загудело. И сквозь это гуденье едва достигал слуха сдавленный, глухой голос Муйдина-бобо:

- Женщину жалел, дитя ее, ни в чем не виноватое. Неправоту свою сам теперь вижу. По содеянному - воздаянье... Хорошо, хватило совести у этой Зумрад. Когда стали искать Саида, сама пришла, рассказала, что муж ее совсем потерял разум, буйным стал, ее палкой по голове ударил, когда еду ему принесла, по горным тропам стал бродить... Сама и логово его показала. Там и нашли ягненка моего, - внука - он без памяти лежал. А безумец сидел над ним, охватив руками колени, и выл, раскачиваясь взад и вперед...

Голос дедушки дрогнул и прервался, а мне, в теплой постели, под одеялом, стало вдруг так холодно - как тогда, в пещере...

------

Выздоравливал я медленно; иной день так и проходил в полузабытье. А между тем в Гальвасае совершались большие события.

Увезли в психиатрическую лечебницу человека, который думал когда-то, что сможет разбогатеть на общей беде, убежать от совести своей... Уехала женщина, разделявшая с ним его вину, его позор, его наказанье. Уехала, увезла дочку, никому не сказала, куда.

Появились в кишлаке другие люди - из города, геологи. Двое даже поселились у дедушки. И я, лежа в саду на чорпае, слышал порой, как спорят они о термальных водах и юрских известняках, толкуют, а не местным ли, гальвасайским, ониксом отделывались здания в Самарканде четырнадцатого-пятнадцатого веков... Наперебой хвалили этот камень из "сада Шаддода" - прекрасной расцветки, хорошо поддается обработке и полировке. Но начальник объяснил, что для строительства и для поделок камень будет выбираться не повсюду, а лишь в определенных местах; самые красивые залы Гальвасайской пещеры будут объявлены со временем геологическим заповедником; начнут приезжать сюда туристы со всех концов страны...

В отряде, приехавшем в Гальвасай, были и спелеологи - специалисты по пещерам. Протискиваясь в узкие лазы, переплывая подземные ручьи, они уходили все дальше - все глубже, и когда кто-нибудь из них поднимался на поверхность, то весь кишлак повторял его рассказы, похожие на старинный дастан - о цветах из камня, о сводах, выточенных природой, в диком и привольном совершенстве...

Гальвасайцы загордились своей славой; все, даже малые мальчишки, ревниво следили за сохранностью горных сокровищ. Даже мне, можно сказать, открывателю пещеры, не приходилось думать о том, чтобы отломить на память кусочек сталактита. Да и зачем? Ведь дедушка отдал мне свою каменную веточку, с которой все и началось...

Да, отдал, - на прощанье. Ведь лето уже уступало осени...

Дедушка велел мне сесть рядом, чтобы он мог погладить меня по голове: вытянулся я за это лето невероятно. И, перебирая мои жесткие волосы, говорил:

- Прости меня, внучек, приехал ты ко мне сил набираться, а вышло так, что чуть не лишился дыхания жизни. Конечно, и ты тут не без вины. Юность горяча и нерасчетлива... Но моя вина больше - и не только перед тобой. В самом деле, кто дал мне право самому решать, что может быть прощено и что - не может? Один толк вижу в ошибке своей: помогла она мне, и тебе, и другим понять, что нельзя обойти судьбу по кривой тропке. Зумрад, - я все же ее жалею, - хотела сберечь счастье свое, а какую жизнь себе устроила? И Сайера, девочка ее, - ни отца у нее нет, ни заветной памяти о нем. Об Амане не говорю: каждый жнет посеянное. Говорят, что вылечат его в городе, да ведь честное имя - не вернут. Пусть тебе, Сайд, запомнится все, что было с нами в это тревожное лето. Ты в начале жизненного пути - отведал лепешку лишь из верхнего теста... Пусть будет прямым твой путь, пусть каждый кусок хлеба, что ты съешь в жизни, будет заработан честным трудом... В солнечный день, в темную ночь - будь всегда с людьми...

------

Прошли годы, исполнилась моя мечта, - нет, я ее исполнил: стал геологом. Подернулось дымкой времени все, о чем я рассказал сейчас. И только ей ничего не делается - не сохнет, не вянет, не тускнеет веточка из каменного сада.

Умеет же мать-природа изваять из мертвого столь совершенное подобие живого! Точь-в-точь - ветка осеннего тала, чьи узкие листья обретают в пору листопада такой же насыщенный, плотный, желтый цвет и так же прорисовываются на них удивительные узоры белесоватых прожилок. Мед и золото слились в чистой желтизне камня, словно впитавшего в себя свет солнца, излучающего его...

Да, а все-таки золотисто-медовую каменную веточку я прячу в ящике стола. Нехорошо, если жена моя, Сайера-хон, наткнется на нее, делая уборку. Она помнит все, так же, как я, но лучше ей не вспоминать о Гальвасайской пещере, о валуне, похожем на быка, и о том дне, когда мать, наконец, сказала ей правду.

То, что было, - было. А у нас с ней впереди еще много светлых дней, весомых и полных, как соты на пасеке дедушки Муйдина.