Автопортрет - Игорь Угляр

А пока все идет чередом своим, мы встречаемся, сиживаем, общаемся, свыклись, привыкли, появилась некая зависимость друг в друге, когда я не вижу тебя несколько дней, то начинаю томиться, скучать, мне чего – то не хватает, я просто не нахожу себе места. В наши платонические отношения вмешивается природа. «Ты весь дрожишь». «Так от тебя и дрожу». «Сходи куда нибудь…». И тогда я понял, что попал в любовно – сумасшедший капкан, ловушку, западню, из которой подобру поздорову мне не выбраться.

Весна, время пробуждения надежд, любви, жизни самой биение… Самая страшная и счастивая весна. «Сходи куда нибудь…». Всегда занимал дурацкий вопрос. Вот откуда оно берется во время сексуальных загулов и куда девается оно же когда чуть ли не годами сушишь весла? Неужели и тут нервы? Куда ни кинь – всюду нервы! Все болезни от нервов! Один сифон от удовольствия. Опять несправедливость. Куда не кинь – несправедливости одни. А делать то что? Ты мне шепнула на ушко как ты выходишь когда тебе приспичит, а кто сомневался, старо как мир, думаю ты шепнула мне далеко не всё, ведь мы так мало знакомы… А как же быть мне, мне как выходить из положения?!

Исчезли: эрреции, поллюции, либидо, причем в одночасье всё. Из заменили: утренняя боль головная, сухость во рту не считая перегара запаха, дрожание членов всех одномоментное опять же в одночасье. Вот вы к примеру в Гималаях что в Китае, на вахте гауптической что на Садовой, корабле космическом что в пустоте космической соответственно, кутузке поселка городского типа с названием поэтическим что в Смородиново, на льдине дрейфующей что в океане Северном Ледовитом, ложе послеоперационном будь то где… тогда понятна мысль ваша работающая в одном направлении правильном – убрать ноги подобру поздорову что с вершины горной, что с корабля космического, что с кутузки поэтической, что со льдины дрейфующей, что с ложа послеоперационного… Сознание ваше, по себе сужу опять же, не будет смертельно отягощено видениями сексуалистическими от которых проку всё равно чуть. Но! Мысли ваши просветленные тут же заработают на оборотах «самый полный вперед!» в режиме титаническом как только вы очутитесь в пивной что на Садовой, ЯМЕ, НЕВСКОМ, или на худой конец в том же приснопамятном задрипаном ПРИМОРСКОМ. Мы думаем об этом неосознано, подсознано, денно, нощно – всю жизнь, мужчины и женщины, короли и шуты ихние, миллиардеры и нищие, красавцы и уроды, гении и идиоты, эпикурейцы и аскеты, думаем больше чем голодный о куске хлеба, а страждущий о глотке воды, ибо существо человеческое и сущность его есть не что иное как сгусток протоплазмы, скопищем истекающих выделениями клеток, облеченных в непроницаемую внешне, но раздираемую внутренними противоречиями именуемыми страстями оболочку, которые правят миром, а что касается отдельно взятого индивидуума, вроде меня – его судьбой.

Ничего не править, не перечитывать, не возвращаться – сознание, едва дотронувшись до оголенного нерва меркнет и просит пощады. Ты стала являться свершающая акт абсолютно наяву, сон как таковой исчез, его заменил калейдоскоп видений, проганяя наваждения, образ твой, я пытался заменить его другими женщинами, ночи превратились в мельтешенье чередующихся тел, лиц, но худшее как всегда ждало впереди – мне на смену пришли другие лица, я понял что на грани…

Любовно беру в руки это чудо. Действительно, произведение искусства. Ребристая рукоять, литое, мощное полуовалом тело, конусом расширяющееся книзу с острым скосом у основания, чуть ли не в человеческий рост и весом в годовалого теленка лом, чьё тело, да, именно так – не корпус, я любовно припрячу между колоной и брейсами, а завтра, завтра утром подымусь на этаж пораньше, ухвачу своего лучшего друга и буду молча, отрешенно, бить, вырывать с кровью и мясом восьмифитовые формы, вонзать, втыкать острое жало между железом и бетоном вкладывая в каждый удар себя всего, тело все, плоть, словно вонзая, втыкая в тебя и ты кричишь как кричали другие: «Не бей, не бей так, больно…!», но я буду бить все сильнее и сильнее, вкладывая в удар каждый ненависть всю свою и боль, не переставая, исступленно, до крови в закушеной губе и пелены в налитых кровью ничего не видящих глазах, затем ухвачу молот, опять же тяжелый самый и буду выбивыть дверные проемы страшными по силе своей ударами, так же молча и бессмысслено, я возьму лом, молот, затем молоток отбойный в начале рабочего дня и выпущу в конце самом и все это время мерный рокот отваливающегося бетона будет сотрясать не столько стены сколько тебя, тело твое Медузы Горгоны, недоступное словно яйцо Кащеево и только потому столь желаное и манящее. Затем погружу нарублено – накрошеное в черный контейр аспидного иссиня черного колеру на четырех кривых ногах шарикоподшипниках. Ко мне дежурно подойдут двое работягмексиканцев и попросят дежурно не перегружать чугунную железяку. Я так же дежурно пообещаю. Каждый раз амиги показывают пальцем до половины и так же каждый раз я гружу на треть больше. Затем обхватив квадратное чугунное аспидно иссиня черно чудовище начинаю его раскачивать с тем, чтобы ухватив ход сдвинуть с места, затем уперев плечом покатить докуда хватит сил, ну еще немножечко вперед, но чугунное чудовище упирается и не дается, оно не хочет вперед, тут я крутану его влево, затем так же резко противоположно, придавая вращательному движению дополнительное усилие и опять буду тащить, толкать, волочить то сзади, то забегая наперед, а когда силы истощатся, тогда я в последний раз крутану его в любую сторону и протяну еще пару метров… и так до тех пор, пока в обнимку с чугунной железякой не достигну ограждения элевейтора.

Губы копа шевелятся, но я не разбираю слов его. Скорее всего страж интересуется побудительными причинами заставившими прилично одетого джентельмена улечься посреди тротуара. Силюсь ответьть, но горлянка издает некий сдавленый хрип, нечленораздельное бульканье. Еще какое – то время коп раздумыват, затем, видимо убедившись в жизнестойкости любителя понежиться на каменом ложе, исчезает в ночной тьме. Медленно, через карачки, подымаюсь, оглядываясь окрест. Где я? Как очутился здесь?

«Are you O’key?» – интересуется полногрудая улыбчивая негритянка и из провала памяти возникает добрейшей души страж порядка помогающий водиле грузить бесчувственный куль. Да мэм, мямлю сконфужено. «IamO’key».

«Мужчина, да что ж вы так пьете?».

«Мужчина, да на вас же смотреть страшно!».

Нечто выпадающее из – за стойки. Расскрошеные зубы. Размазаная по стене морда. Вываляная вымазюканая одежина. Подъезд. Подворотня. Беспамятство.

Я без работы, денег нет, ты в аутсайде. За окном тяжкий ранний весенний вечер, грохот проносящегося трена и выматывающий душу нудный мелкий моросящий дождь. Меня начинает рвать. Некая невидимая сила начинает рвать, корежить, испепелять изнутри, я не нахожу себе место и знаю что не найду его ни когда как знаю что ждет меня сегодня, завтра и всю оставшуюся жизнь как знает будущнусть свою идущий под нож неоперабельный больной корчась от невыносимой боли кричащий во всю силу своих больных легких в ночную тишину: «Морфию мне, морфию…!». Нечто подобное более тридцати лет тому на канале Грибоедова, уйди она – и я бросился бы в канал, это ощущение внутреннего ожога и непереносимой боли осталось оттуда навсегда, я носил его в себе все эти годы как земля хранит взрыватель неразорвавшейся бомбы, споры чумы, как планета вращается вокруг Солнца – вечно, и вот сейчас бомба взорвалась, открылись споры, сошла с орбиты планета, и я немо разрываю ночную тишину: «Морфию мне, морфию…!».

Мне кажется, да что там кажется – уверен, женщины лишены этого чувства, оно не дано им природой как нам не даны родовые муки. Нам никогда не влезть в шкуру друг друга да и надобности никакой. Дающие новую жизнь кричат, этот душераздирающий крик длится минуты но никак не дни и месяцы, когда ты давишь в себе этот рвущийся наружу рев прячя его под маской безразличия, равнодушия, холодности, который точит тебя постоянно изнутри превращая в странное, с взглядом в себя, влажными глазами и застывшей улыбкой – существо.

Чувство это иррационально абсолютно, я не в состоянии понять в чем дело, разобраться элементарно в произошедшем, как такое вообще стало возможно, расстанься мы в самом начале я бы с трудом вспомнил как тебя зовут, и тут ты вдруг набрала силу такую чтоб так изничтожать меня день за днем, месяц за месяцем, на ровном месте, при ясной погоде, при уме своем… от непонимания этого становится еще хуже, тягостнее, невыносимее, ты замыкаешься, уходишь в себя, начинаешь сторониться и бояться женщин. Как я мог обмануться так, в который раз вопрошаю и не нахожу ответа. В тебе? Себе? Нас обоих?

Конец ознакомительного фрагмента.