Плач - Сэнсом Кристофер Дж.

— Он пропускает, говорит не по книге!

Ее лицо теперь казалось радостным и спокойным — она чуть ли не наслаждалась этим представлением. Я подумал, не сошла ли бедняжка с ума. Кто-то в толпе выкрикнул:

— Хватит! Зажигайте!

Николас наконец закончил. Он медленно спустился, и его повели обратно в здание у ворот. После этого проповедник хотел уйти, но солдаты схватили его за руки и заставили встать в дверях. Его заставят смотреть.

Вокруг осужденных разложили еще хворосту — теперь он уже доходил им до икры. Подошел констебль с факелом и стал по одной зажигать хворостины. Послышалось потрескивание, все затаили дыхание, а когда пламя охватило ноги привязанных, раздались крики. Один из приговоренных мужчин снова и снова кричал: «Христос, прими меня! Христос, прими меня!» Я услышал скорбный стон Анны Эскью и закрыл глаза. Толпа вокруг молча наблюдала.

Крики, треск хвороста, казалось, продолжались вечность. Бытие опять неспокойно затопал копытами, и в какой-то момент я испытал то ужасное чувство, которое преследовало меня несколько месяцев после потопления «Мэри Роуз» — как будто все качалось и наклонялось подо мной, — и мне пришлось открыть глаза. Коулсвин мрачно смотрел перед собой, и я не удержался, чтобы проследить за его взглядом. Языки пламени быстро поднимались, легкие и прозрачные среди ясного июльского дня. Трое мужчин еще вопили и корчились: пламя добралось до их рук и нижней части туловища и сожгло кожу, кровь капала в огонь. Двое из них наклонились вперед в безумной попытке воспламенить порох, но пламя было еще недостаточно высоким. Анна Эскью сгорбилась на своем стуле, словно потеряв сознание. Мне стало плохо. Я посмотрел на ряд лиц под навесом — все смотрели сурово, нахмурив брови. Потом я увидел худого молодого юриста, снова посмотревшего на меня из толпы, и с беспокойством подумал: «Кто он такой? Что ему нужно?»

Коулсвин застонал и поник в седле. Я протянул руку, чтобы поддержать его. Он глубоко вдохнул и выпрямился.

— Мужайтесь, брат, — тихо сказал я.

Коллега посмотрел на меня — его лицо было бледным, на нем бусинами выступил пот.

— Вы понимаете, что любого из нас теперь может постичь такое? — прошептал он.

Я увидел, что некоторые в толпе отворачиваются. Какой-то ребенок или даже двое детей плакали, потрясенные страшным зрелищем. Я заметил, что один из голландских купцов вытащил маленький молитвенник и, держа его раскрытым перед собой, тихо читал молитву. Но большинство смеялись и шутили. Теперь, кроме вони толпы, над Смитфилдом стоял запах дыма, смешанный с другим, знакомым по кухне, — запахом жареного мяса. Я невольно взглянул на столбы. Пламя поднялось выше, тела жертв почернели снизу, тут и там показались белые кости, а в верхней части все было красным от крови, и пламя лизало ее. С ужасом я увидел, что к Анне Эскью вернулось сознание и она жалобно застонала, когда сгорела ее рубаха.

Она начала что-то кричать, но потом пламя добралось до мешочка с порохом, и ей разнесло голову — кровь, кости и мозги взлетели в воздух и с шипением упали в огонь.

Глава 2

Как только все закончилось, я поехал прочь вместе с Коулсвином. Трое мужчин у столбов умирали дольше, чем Анна Эскью: они были прикованы стоя, а не сидя, и прошло еще с полчаса, прежде чем пламя добралось до мешочка с порохом на шее у последней жертвы. На протяжении всего этого времени я держал глаза закрытыми. Если б я мог также заткнуть уши!

Двигаясь по Чик-лейн по направлению к судебным иннам, мы не разговаривали, но потом Филип все же прервал тягостное молчание:

— Я слишком откровенно говорил о своих тайных думах, брат Шардлейк. Я знаю, что следует соблюдать осторожность.

— Ничего, — ответил я. — Трудно сдержаться, когда видишь такое. — Тут я вспомнил его замечание, что любого из нас может постичь то же самое, и, подумав, не связан ли он с радикалами, сменил тему. — Сегодня я встречаюсь с моей клиенткой миссис Слэннинг. Нам обоим нужно многое сделать, прежде чем процесс продолжится в сентябре.

Коулсвин иронически рассмеялся — словно залаял.

— Действительно. — Его взгляд говорил, что его мнение об этом деле совпадает с моим.

Мы доехали до Саффронского холма, где наши пути разошлись: Филипу нужно было в Грейс-Инн, а мне — в Линкольнс-Инн. Я еще не был готов взяться за работу и поэтому предложил:

— Может быть, по кружке пива, брат?

Мой коллега покачал головой:

— Спасибо, но не могу. Вернусь в инн, попытаюсь отвлечься какой-нибудь работой. Дай вам Бог доброго дня.

— И вам того же, брат.

Я смотрел, как адвокат, ссутулившись в седле, поехал прочь, но сам был еще не в силах вернуться в Линкольнс-Инн и, сняв шляпу и белую шапочку, поехал в Холборн.

Я нашел тихий постоялый двор у церкви Святого Андрея. Наверное, он будет переполнен, когда толпа пойдет со Смитфилдской площади, но сейчас за столами сидели всего несколько стариков. Я взял кружку пива и устроился в тихом уголке. Пиво оказалось мутной бурдой, на поверхности которой плавала какая-то пленка.

Мои мысли, как часто бывало, вернулись к королеве. Я вспоминал, как впервые встретился с ней, когда она была еще леди Латимер. Мои чувства к ней не ослабли, хотя я и говорил себе, что это смешные, глупые фантазии, что мне нужно найти себе женщину своего положения, пока я еще не состарился. Я надеялся, что у нее нет никаких книг из нового запретного списка. Список этот был длинный — Лютер, Тиндейл, Ковердейл и, конечно, Джон Бойл, чья непристойная новая книга «Акты английских монахов» о монахах и монахинях пользовалась большой популярностью среди лондонских подмастерьев. У меня самого были старые экземпляры Тиндейла и Ковердейла. За их сдачу была объявлена амнистия, срок которой истекал через три недели, но я подумал, что безопаснее будет тихо сжечь их в саду.

В трактир вошла небольшая компания.

— Хорошо скрыться от этого запаха, — сказал один из посетителей.

— Это лучше, чем смрад лютеранства, — прорычал другой.

— Лютер умер, и его похоронили, и Эскью с остальными тоже.

— В сумерках шныряет множество других.

— Брось, давай выпьем! У них тут есть пироги?

Решив, что пора уходить, я допил пиво и вышел на улицу. Мне не удалось сегодня пообедать, но мысль о еде вызывала у меня тошноту.

Я поехал назад через арку Линкольнс-Инн, снова в своей робе, черной шляпе и белой шапочке. Оставив Бытие в конюшне, пошел к себе в кабинет. К моему удивлению, контора кипела активностью. Все три моих работника — мой помощник Джек Барак, клерк Джон Скелли и новый ученик Николас Овертон — бешено разыскивали что-то среди бумаг на столах и полках.

— Божье наказание! — кричал Барак на Николаса, развязав ленту краткого изложения дела и начав быстро просматривать листы. — Не мог хотя бы запомнить, когда последний раз его видел?

Овертон, отвлекшись от просматривания другой стопки бумаг, поднял свое веснушчатое лицо под светло-рыжей шевелюрой.

— Дня два назад — может быть, три. Мне дали просмотреть столько документов…

Скелли внимательно посмотрел на Николаса через очки. Взгляд у него был снисходительным, но голос прозвучал строго:

— Просто если б вы запомнили, мастер Овертон, это немного сузило бы область поисков.

— Что тут происходит? — спросил я, остановившись в дверях.

Мои подручные были так заняты своими бешеными поисками, что не видели, как я вошел. Барак повернулся ко мне с рассерженным красным лицом над бородой:

— Мастер Николас потерял документ Карлингфорда о передаче собственности! Все свидетельства, что Карлингфорд — владелец своей земли, а документ нужно представить суду в первый же день сессии… Тупая дубина! — пробормотал он. — Безмозглый идиот!

Овертон, покраснев, посмотрел на меня:

— Я нечаянно.

Я вздохнул. Я взял этого молодого человека на работу два месяца назад по просьбе одного друга, барристера, перед которым я был в долгу, и уже почти жалел о том, что сделал это. Николас был из линкольнширской дворянской семьи и на двадцать втором году жизни, очевидно так и не решив, к чему лежит его сердце, согласился поработать год-другой в Линкольнс-Инн, чтобы понять, как закон может помочь ему управлять отцовским поместьем. Мой друг намекал, что между Николасом и его семьей произошел какой-то разлад, но уверял меня, что он хороший парень. И в самом деле, Овертон оказался добродушным, но безответственным. Как и большинство других джентльменов его возраста, он проводил много времени, исследуя лондонские злачные места, и уже имел неприятности из-за драки на мечах с другим студентом за проститутку. Этой весной король закрыл саутуоркские бордели, но в результате через реку в город стало ходить еще больше проституток. Большинство молодых дворян учились фехтованию на мечах, а их статус позволял им носить меч в городе, но таверны — неподходящее место, чтобы демонстрировать свою ловкость в этом деле. А острый меч — смертоносное оружие, особенно в неосторожных руках.