Гора Орлиная - Константин Гаврилович Мурзиди

в темноту, ободрал плечо обо что-то острое и еле удержался на ногах.

Он оказался в каком-то подземелье; в самом конце его мигал желтоватый огонек и мелькали черные тени. Только сделал шаг вперед — наступила тишина и огонек будто подвинулся ближе.

Алеша пошел ощупью дальше, держась за шершавую, словно замшелую, неприятно теплую стенку котла, — не стенка, а будто что-то живое. Навстречу шагнула чья-то тень, за ней другая, третья. Алеша начал различать лица — чумазые, любопытные ребячьи лица. Мальчишки с молотками, без рубашек, в одних штанах, окружили его.

— Ты заместо Васьки?

— Ты чей?

— Мы тут на заводе недавно, из-за горы приехали, — начал Алеша.

— Они на крайней улице квартируют, — сказал кто-то из мальчишек. — В избе, что была заколочена.

— Тоже — слабосильный…

Не успел Алеша ответить, как откуда-то сверху, будто с неба, раздался зычный голос:

— Вы что, чертенята, не робите? Вот я вас!

Мальчишки поспешили назад к огоньку и принялись торопливо стучать по стенкам котла. Огонек свечи заколебался. Тени стали уродливее, больше… Если забыться, то могло показаться сказочно-страшно. Но забыться не давали грохот и духота.

Алеша поднял молоток, осторожно взмахнул и ударил в стенку котла. Вся она была в коростах, в крепкой мохнатой накипи, и надо было отбивать эту чертову накипь. Это и называлось чистить котел.

С первого же удара Алеша почувствовал себя взрослым. Бить молотком — не то что глину месить ногами, не бабья работа. Алеше давно хотелось быть настоящим мастеровым.

Первые удары показались ему легкими. Он бил изо всей силы. Пусть сильнее гудит в котле! Пусть услышат его молоток!

— Бей! Бей! Бей! — радостно повторял он.

И вдруг почувствовал — заныло плечо, труднее стало дышать. Он беспокойно оглянулся. Сосед его достал откуда-то из темного угла совок и начал со скрежетом сгребать отбитую накипь, стаскивать поближе к лазу, где виднелся слабый просвет. Алеша позавидовал: там можно глотнуть свежего воздуха. Он заметил: совок возили поочередно. До него еще далеко. А в котле нестерпимо жарко, нечем дышать. Алеша побледнел, покачнулся, услышал голоса:

— Я его в свой черед пущу. Ладно?

— Да ему и сора-то не собрать. Вылез бы подышать… как лягушка из болота.

— Рано еще. Кащей заругается.

— Я ничего, сдюжаю! — отозвался Алеша.

Он потащил совок только в свой черед. Наклонясь над совком, еле не ткнулся лбом в корявое дно котла, еще шаг — и упал бы. Дождался счастливой минуты, вылез из котла, — и таким хорошим, таким дорогим показался ему свет божий, хотя день был облачный, пасмурный. Но зато от всего живого тянуло такой свежестью, будто он сидел на камне у пруда и болтал босыми ногами в воде…

Вечером под ворота прибежал Пашка, вызвал на улицу, спросил:

— Ну, как?

— Больно счастливый я! — усмехнулся Алеша. — Голова — во! Будто котел…

— Ноги у меня сильно болят, — оправдывался Пашка. — Вот и выдумал я про твое счастье. — Он задумался и сказал, словно с кем спорил: — А все равно с завода не уйду. Тятька хочет, чтобы я жестяные подносы красными розами размалевывал. А что в тех розах? Пусть уж сам рисует. Я к огню хочу, в литейку, металл разливать… Вот чего!

Удивленно посмотрел на него Алеша.

Красота-то какая — художником стать. У них ни одного размалеванного подноса нет. А тут было бы сколько хочешь. Радуйся, мамка, радуйся красным розам!

— Ты за черемуху не сердишься? — вдруг спросил Пашка и засмеялся. — Это я так, для знакомства… У меня алтын есть. Пойдем, пряников купим.

Опять Алеша на знакомой площади, опять этот бронзовый старик на чугунном пьедестале.

— Нашего хозяина — дед, — пояснил Пашка.

— Знаю.

Пашке хотелось похвастать, сказать такое, чего Алеша еще не знает, и он спросил:

— А за что ему памятник?

Алеша пожал плечами.

— Богатый он, потому… Ты в школу ходил? Что такое тысяча — знаешь?

— Тысячу знаю.

— А сто тысяч знаешь?

— Нет… Мы не учили.

— А двести тысяч? — спросил Пашка и резко взмахнул рукой. — А триста? А четыреста? А пятьсот? Во! Пятьсот тысяч у него десятин земли. Это заводская дача называется. За то и памятник. Понял? Все его было!

Алеша поглядел на бронзового старика, вспомнил почему-то сказку про кузнеца и черта, задумался, молча прошел мимо каменного с высокими колоннами господского дома. Тут было пустынно. Народ шел стороной, низом площади, где по одну руку — церковь, по другую — кабак.

У дверей кабака были прибиты крест-накрест две еловые веточки — вместо вывески. Едва веточки начинали желтеть и сохнуть, кто-либо из завсегдатаев прибивал свежие. Кабатчица подносила такому радетелю рюмку водки, блюла обычай. Мастеровые не обходили кабака. Забегали и ребятишки. Правда, зельем хозяйка их не поила, даже княженичной наливки не давала, боясь гнева баб, зато пряники — расписные, медовые — предлагала всей душой, сама зазывала. Мужики не охочи до такой закуски.

Очень уж ласковой улыбкой встретила кабатчица ребятишек. Пашке это не понравилось. Пряники, значит, сухие.

Алеша был в кабаке первый раз и загляделся: не часто видел он веселых говорливых мужиков.

— Мы в курене на вольном житье! — обнимая рудобоя, хвастал жигаль.

Они были под стать друг другу — оба грязные, лохматые, рыжие, только жигаль моложе, размашистее, веселее. Они сидели перед полуштофом и стучали рюмками по загаженному столу. Заметив Пашку и Алешу, заговорили вперебой, начали настойчиво подзывать к себе, но кабатчица выручила ребятишек.

— За пряниками? Угадала?

— У нас алтын, — сказал Пашка и протянул монету.

Румяная, черноглазая кабатчица была в ярком косоклинном сарафане, в кумачовом платке. «Такую бы одежку мамке, она выглядела бы куда краше кабатчицы, хотя и старше годами, — мамке-то скоро тридцать», — подумал Алеша.

— У нас свои свычаи-обычаи, — продолжал углежог. — Когда хочу, тогда встаю. Не то что у вас, рудобоев, — на брезгу вставай…

— Это бы ладно, — говорил рудобой. — Шахты помалехоньку рушатся… жильная вода одолевает. Того и гляди… Эх! Дудок понабили, и лезь в них! Крепи настоящей нет. Гниют рудничные чурки… Ткнешь блендочкой в угол, где потемнее, осветишь, а там все покосилось, отвернешься — лучше не глядеть… Ну-ка, еще…

Жигаль опять заговорил про свое — увлеченно, бойко.

— А ты соловей! — заметил рудобой.

— В лесу живу! — засмеялся жигаль и повернулся к стойке. Кабатчица бросила ему пряник. — Гостинец-то мне послан, мне! — закричал он от радости. — Еще выпьем? У тебя деньги есть. Я видел, сколько ты на рябиновой палочке зарубок сделал, — много руды поднял.

— Эти зарубки, знаешь, — хрипло проговорил рудобой, — они мне во как достаются. Зимою обвал случился… Меня уж на блинах поминали, думали — не жив… Напарник мой… повсегодно, как зима сдаст, так и в деревню. На прошлой неделе опять ушел.