Усобники - Борис Тумасов

Вновь прилег, коснулся щекой подушки. Долго ворочался на широкой лавке. Вздохнул:

— Ох, Андрей, Андрей, неугомонен ты и корыстолюбив, так и норовишь умоститься на великое княжение. А так ли уж сладко оно?

Неожиданно Дмитрий поймал себя на мысли, что он не любит новгородцев, страшится их своевольства, непредсказуемости. А еще боярской и купеческой спеси. Никогда не ведаешь, с какой стороны к люду новгородскому подступиться. Будто добра ему желаешь, ан ударит в набат, и сбегутся с криками на вечевую площадь, толпами валят к Святой Софии, злобятся.

А то вдруг драку затеют. Начнут на вече, закончат на мосту волховском, с кровавыми увечьями. Бьются конец на конец, сторона на сторону, пока архиепископ не явится и не уймет побоище.

Утихнут, водой волховской кровь смоют и разойдутся, гадая, отчего бойню затеяли.

Утро началось с приходом в старые, еще дедом князя Дмитрия Ярославом срубленные, палаты посадника Семена. Разрумянившийся с мороза боярин, скинув в сенях шубу и шапку на руки дворовой девке, хихикнул:

— Хороша Малаша, да не наша.

И, ущипнув девку, боком прошел в хоромы.

Навстречу ему уже торопился князь Дмитрий. Нюхом учуял, неспроста посадник заявился.

— Здрав будь, княже, — слегка поклонился посадник.

— Ужели дела какие в этакую рань подняли тебя, боярин?

— Аль у посадника забот мало, княже? Эвон, с Орды начала хиреть казна Великого Новгорода. В лето кануло прошлое, когда процветала.

— В те годы и Киев стольным городом был.

— Да уж вестимо.

— Так ты, боярин Семен, может, какими вестями порадуешь? Чем живет Новгород ноне?

— Слухами, князь Дмитрий. Весть дошла до меня, Довмонт Псковский на Ладоге уже дань нашу собирает. Покуда ты, князь, в Новгороде сидишь, Довмонт лопарей потрясет.

— Новгородцы делят шкуру неубитого медведя. — Князь нахмурился. — А Копорье от нас не уйдет. Кто тебя, посадник, теми слухами наделил?

— На той седмице из Ладоги ушкуйники воротились, они и сказывали.

— Ушкуйники — народец гулящий, они переврут и дорого за то не возьмут.

— Где облыжное, а где истина. На всякий роток не накинешь платок.

— Истинно, посадник. А Довмонт мной наряжен… Новгородцам передай, вскорости я с дружиной отъеду в Копорье. Вот только гонца из Переяславля-Залесского дождусь.

Посадник кивнул согласно. Однако Дмитрий видел, мнется боярин, чего-то недоговаривает. Наконец сказал:

— А не взять ли тебе, княже, оружного люда?

Дмитрий усмехнулся:

— Для какой надобности? Аль я с дружиной бессилен?

Посадник почесал бороду:

— Негоже, княже, Новгород к тебе с доверием, оттого и позвал. С новгородцами надежней. Поди, сам ведаешь, лопари по лесам разбредутся, ищи их. А недоимки за ними изрядные.

— Не впервой, справимся, — потер лоб Дмитрий.

Он сразу сообразил, к чему гнет посадник. Опасается, как бы мимо Новгорода дань не ушла, вот и намерился глаз свой к нему приставить.

Боярин Семен поднялся, сказал с поклоном:

— Прощай, княже, пойду ужо.

И вышел степенно.

Знал себе цену посадник, не одно лето выкрикивают его новгородцы. Он и голова городу, он и воевода. За ним ополчение. Рать у Новгорода не такая уж многочисленная, ратников город нанимает, а коли потребуется и воинство созвать, ополченцев скликают. Каждый конец свой полк выставляет, со своим кончанским старостой.

Таким Господин Великий Новгород и страшен недругам, таким он сажал в Киеве и Владимира, крестившего Русь, и Ярослава Мудрого…

Какой же он для него, князя Дмитрия? Видать, не слишком доверяют. Однако не бывать тому, чтобы в Копорье новгородцы себя господами зрили. Недоимки, кои он с лопарей соберет, частью в Переяславль-Залесский увезет.

По морозу созрела рябина, и ее ягоды каплями крови алели на снегу. И было в этом что-то тревожное, настораживающее…

Ударил вечевой колокол, медный, многопудовый, и в студеный день он гулко отозвался во всем Новгороде, перекинулся за его стены и покатился по всему многоверстному посаду с его монастырями и деревеньками.

И тотчас захлопали двери изб и домишек, хором и теремов. Выскакивали люди, одевались на ходу, спешили со всех концов на площадь, что у Детинца.

Переговаривались:

— Почто скликают?

— Кто ведает…

— Подь разберись.

— Новгород недруга учуял, вона и великого князя позвал.

— Так ли уж недруга, аль колокол тревогу вещал?

— А ить верно, тревогу всполохами бьют. Стало быть, есть о чем говорить.

— Послушаем…

Удары вечевого колокола Дмитрия не удивили: знал, по какому поводу горожан созывают. Оделся неторопливо и вместе с воеводой вышел из Детинца. На площади гул, народ толпится. Кто во что одет: в армяки и сермяги, в полушубки дубленые и кожухи. Мастеровые даже кожаные фартуки не скинули, так и явились на вече. Тут же вертелись и те мужики, которые драки любили начинать.

У самого помоста теснились бояре и купцы именитые. На этих шубы теплые, шапки высокие, соболиные. Расступились, пропустили князя.

Кто-то из толпы запоздало выкрикнул:

— Кому неймется в колокол бить?

— В дурь поперло!

— Ахти, матушки!

Появились всадник с тысяцким, пробрались сквозь толпу, взошли на помост.

Важно вышагивая, опираясь на посох, пришел архиепископ Киприян. Поверх рясы шуба, голову скуфейка монашеская прикрывает. Поверх шубы крест массивный, серебряный. На помосте все осенили себя крестным знамением, поклонились на четыре стороны, поворотились к Параскеве Пятнице, и посадник Семен начал:

— Люд новгородский, дозволь слово молвить!

Чей-то насмешливый голос выкрикнул:

— Коли созвали, так и ответствуй!

— К чему князя Переяславского позвали? Есть ли на то согласие веча?

— Аль у тебя, Мирон, память отшибло?

— Говори, посадник! — взревела толпа. — На кого Дмитрию ополчаться? Надо ли Новгороду рать скликать? Еще поглядим, кто у него враги!

— Не томи, посадник, сказывай!

Семен жезл свой поднял:

— Не я сказывать буду, а тысяцкий Олекса!

Толпа вплотную подступила к помосту. А Олекса впереди помоста встал, шапку скинул. Новгородцы приготовились слушать. Знали: Олекса пустое не наплетет.

Тысяцкий откашлялся:

— Люди новгородские, вам ли не ведомо, что два лета сряду за лопарями недоимки, а потому и позвали мы князя Дмитрия сходить в край озерный пополнить нашу скотницу.

— По справедливости! — взревела площадь.

И снова голос тысяцкого перекрыл рев:

— Коли вы, люди новгородские, со мной в согласии и князю доверяете суд у лопарей вершить, так дозвольте мне казну открыть, выделить княжьей дружине на прожитие.

— Пущай князь поклонится! Сколь надобно гривен?

— Выделить! Чай, не голодом ему дружину морить!

В толпе именитых разом заговорили:

— Тебе, тысяцкий, дозволяем!

Тут кто-то из мастеровых насмешливо выкрикнул:

— А крепко ли сидит Дмитрий на княжении? Сказывают, Андрей Городецкий его подпирает!

— На то они и братья, сами разберутся!

И вече расхохоталось.

Неожиданно с помоста раздался голос князя Дмитрия:

— Люди новгородские, не бесчестил я вас и память отца Александра Ярославича чту, так почто у вас недоверие ко мне?

— Речь твоя верная, князь. Доверяем!

— Выдели, тысяцкий, сколь князь просит!

Сошли с помоста. Расходился народ с веча кто к мосту волховскому на ту сторону реки, кто в улицы на Софийской стороне. Рядом с князем шел воевода Ростислав. Дмитрий заметил со смешком:

— Глядишь ты, без побоев обошлись. Миром.

— Олекса от веча хотел приговор услышать.

— Он, Ростислав, перед вечем отчетен.

— То так. Пора, княже, определиться с выездом.

— После Рождества. Благо морозы стоят.

Сын Олексы Филипп, по прозвищу Филька Лупоглазый, объявился в Новгороде неожиданно. Исхудавший, обносившийся, ровно кот мартовский, вернулся в Новгород с ватагой таких же, как он, бродяг ушкуйников. Рассказывали они, что по дороге напали на них, троих убили, от остальных отбились. Однако всю добычу отняли.

Обрадовался тысяцкий сыну. Неделю из хором не выходил Филька, на лавке отлеживался, отъедался. Олекса доволен: впрок пошла Филиппу жизнь ушкуйника. Но радость была преждевременной. На вторую неделю ушел Филька к своей разлюбезной вдовушке да и пропадал там сутками.

Однажды тысяцкий встретил Лукерью, заступил ей дорогу:

— Ты что да, девка, озоруешь, парню голову забиваешь?

Лукерья расхохоталась в лицо тысяцкому:

— А ты, старый пес, отрежь своему сыну блуд. Может, тогда я с тобой согрешу.

И удалилась, покачивая бедрами. А Олекса в гневе Фильку корил, пригрозил:

— Ах ты, бесстыжий, ужо велю всыпать тебе, дабы неповадно было!