Кутгар - Дмитрий Колосов

Постепенно я изучил свой уголок планеты и привык к его обитателям, насколько вообще к ним можно привыкнуть. Я нашел себе место для дома и окружил его силовой стеной. Здесь можно было выжить. Но ради чего? Едва я задался подобным вопросом, как на меня напала апатия. Я сидел на вершине скалы и лениво размышлял. О чем? Да ни о чем. Верно, так чувствовал себя Диоген, забившись в бочку — отойди, ты загораживаешь мне солнце. Сидел и смотрел, как движутся солнца и приходит ночь. Ночью я спал. Непременно. Ночью здесь нужно спать. Ночные твари, чья суть мне непонятна, ориентируются по страху, который рождает бодрствующий ум. Их столь много, что не всякая силовая стена сможет остановить их яростный натиск. Потому ночью я спал. Вставало розовое солнце и наступал новый день. Точь-в-точь такой, как предыдущие. Леда не возвращалась, и ничто не давало встряску, в которой я нуждался. Я пытался преломить себя, начать действовать, но вместо этого вновь и вновь садился на камень и следил за убегающим к горизонту солнцем — розовым, фиолетовым. А иногда появлялись белые карлики. Их могло быть два, три и даже четыре. Они походили на луну, только чуть более яркую. Когда они восходили на небо, ночь бывала коротка и ночные твари страдали от голода. Примерно раз в три дня я ходил к источнику напиться воды. Походы за водой были опасны и чуть развлекали меня, а затем я возвращался и занимал свое место на камне.

Я застывал изваянием, поджав под себя ноги. Игриво посвистывал ветер, прыгавший по вершинам утесов. Он отличался от того, что был на Земле, был более тягуч, плавен, а оттого голос его напоминал скорей тихое перешептывание. Шу-шу, шу-шу — звучали в унисон несколько полуразмытых тонов. Я вслушивался в их звучание, но не мог уловить ни единой интонации, кроме монотонного бесконечного шу-шу-у-у-у. И мне было тоскливо.

Тоска — странное чувство, более человеческое, чем все прочие. Лишь человеку дано тосковать. Тоску могут испытывать и звери, но это есть проявление в них человеческого.

Странное ощущение — ты один, совсем один, посреди огромной планеты. И вокруг нет никого, кому ты мог бы сказать слово. И сердце стискивают крохотные мышиные лапки, и начинает сосать под ложечкой. Тоска!

Она подобна мельтешению маятника. Право-лево, право-лево — и ничего кроме этого, и ничего не меняется. И нечему меняться. И незачем. Ровная голубая полоса от края до края, граничащая с серым. Серое — скука. Сплин. Совсем по-бодлеровски:

И целый мир для нас одна темница,Где лишь мечта надломленным крыломО грязный свод упрямо хочет биться,Как нетопырь, в усердии слепом.

Сплин — моя болезнь, но он свойствен скорей зрентшианцу, которому неведомо, что такое человеческая тоска. Зрентшианец привык к одиночеству, он не испытывает привязанности ни к дому, ни к свету, ни к живому существу. В этом его сила, в этом его боль. Боль, которая больше, чем сила. И здесь ничего не исправить. Зрентшианец обречен оставаться зрентшианцем, он не может ни отречься, ни изменить. Зато он не ведает, что значит тоска и одиночество. Ему вполне хватает собственного общества, чтобы не чувствовать себя одиноким. Он интересен себе, он ищет в себе неразгаданные тайны. А их великое множество. Зрентшианец может познавать себя вечно, он многолик, словно породившая его Вечность. Он — Звездный Странник, и летающему среди звезд чуждо одиночество, он привык к нему. Ведь мир его определяет пустота. Даже на многошумном балу он осязает лишь пустоту, куда более величественную, чем абсолютный вакуум. Это больно, но эта боль дает силу. Порой я желал, чтобы во мне было как можно больше нечеловеческого. Поступиться частью первой сути ради обретения неуязвимости. Мечта Фауста — отдать душу за право быть непостижимым. Она господствует над нашими сердцами и сейчас. Ведь мы так мало ценим свою душу до тех пор, пока не начинаем понимать, что душа вовсе не тропинка, ведущая к богу, ведь das Gott starb. Душа — сплетение мозаики из крохотных кусочков, определяющих твое я, это и улыбка любимой, и рокот моря, обрывающий ветром пенные шапки с волн, это вкус клубники, политой взбитыми сливками. Плотское — скажете вы. Да, очень плотское. Плюс несколько истин, которые мы, так легко бросающиеся словами, нарекли вечными — любовь, дружба, честь; крохотные кусочки истин, ибо, став самостоятельной величиной, они приводят к возникновению идолов. Это и есть душа. И душа крепит одиночество. А одиночество, в свою очередь, порождает величие ума, но поражает душу. Одиночество души — фраза, замешанная на парадоксе. Душа не может быть одинокой, ибо тогда крохотные кусочки заключенных в ней истин возрастают в абсолютные величины. О, как одинок был Торквемада в темнице своей души!

Человек воет от одиночества, и человек во мне не был исключением. Он сходил с ума, оказавшись один на затерянной в черной бескрайности планетке. И лишь воля зрентшианца помогала ему выжить. Подобное случалось со мной на Земле. В такие дни хотелось выйти к краю пропасти и броситься вниз, Если бы я мог, то так бы и поступил. Но Контроль не допустит самоубийства. Я — раб Контроля, я не имею права на бунт против себя. И потому я творил злобных демонов и посылал их сеять смерть. Они возвращались с клыками, окрашенными кровью. Это немного развлекало меня. Апатия была чувством глубоко человеческим, отец не знавал подобного. Трудно изжить в себе зверя, но еще труднее изжить человека, не превратившись при этом в грязное животное.

Итак, я принял решение отправиться навстречу вихрям, за Лоретаг. Розовое солнце к этому времени достигло зенита, его лучи вонзались в камни, вызывая жаркие испарения. Разумней было выйти в путь поутру, имея впереди целый день, но я боялся вновь оказаться во власти апатии, и начал действовать немедленно.

Сборы были недолги. Кроме меча я взял с собой лишь биобраслет. Больше у меня ничего не было. Ничто не оттягивало мне карманы, которых, к слову, также не было. Ничто не цеплялось за сердце, когда я расставался со скалой, служившей мне домом столько похожих, словно близнецы, дней. Я бросил прощальный взгляд на шалаш — предчувствие подсказывало, что мне не суждено сюда вернуться — и поднялся в воздух. Больше я ни разу не обернулся.

Я летел, внимая негромкому посвисту ветра. Я ломал пространство и смещал плоскости, продвигаясь вперед прыжками, словно гимнаст, перелетающий с трапеции на трапецию. Захватывающее ощущение — набрать полную грудь воздуха и броситься вперед — в бездну. И падать. Падение длится неуловимое мгновение, потому что в следующий миг начинает действовать сверхсуть. В самой глубине мозга зажигается алая точка — крохотный маяк, задающий курс. Два овальных диска, расположенные чуть выше висков, распоряжаются пространством. По их воле оно сжимается в пружину, а затем распрямляется синусоидой, выталкивающей тело вперед и вверх. В этот миг скорость полета столь велика, что встречный ветер разрывает в клочья плащ, а небо вокруг расцвечивается радужными сполохами. И вновь наступает миг, когда тело стремительно несется к земле, а затем пространство сжимается в пружину…