На веки вечные. И воздастся вам… - Александр Звягинцев

У его столика стояла молодая темноволосая девушка в наглухо застегнутом плаще с решительно сжатыми губами. Ее можно было бы назвать хорошенькой, если бы не чрезмерно суровое, даже ожесточенное выражение болезненно бледного лица.

— Допустим.

— Я — от Гюнтера.

— А где он сам?

— Скоро будет.

— Отправил вас на разведку, — усмехнулся Олаф. — А сам сидит в засаде…

Девушка его шутки не оценила, она смотрела на него холодными глазами, изредка бросая настороженные взгляды по сторонам.

— Садитесь, — кивнул на стул Олаф. — А то вас примут за проститутку, набивающую цену.

Девушка села.

— А я что, похожа на проститутку? — без особого интереса спросила она.

— Не очень. Хотя сегодня слишком много немок, которые ведут себя именно так…

— Я не из них.

— Это я понял. Как вас зовут?

— Гизела.

Около их стола возник хозяин с двумя полными кружками в руке.

— То самое, — многозначительно сказал он, поставил кружки на столик и почтительно удалился.

— Попробуйте пиво, — предложил Олаф. — Не пожалеете.

Девушка ничего не ответила, но пива отведала. Она была чертовски неразговорчива. И к тому же сильно занята какими-то своими мыслями. Как это и положено фанатику. Интересно, какие у них отношения с Гюнтером и что их связывает?

За соседним столиком какой-то пожилой господин грохнул пустой кружкой по столу и громко воскликнул:

— Разве это пиво? Это же вода!.. До чего довели Германию эти нацистские мерзавцы! Когда же, наконец, русские и американцы вздернут их? Пусть поболтаются на виселицах!

Гизела бросила на мужчину быстрый взгляд. И взгляд этот был полон презрения и ненависти, отметил Олаф. Видимо, девушка прошла школу гитлерюгенда и поработали там с ней на совесть…

— Привет, Олаф! Рад тебя видеть, дружище.

Перед ним стоял Гюнтер Тилковски. Он был в пальто с поднятым воротником и шляпе, надвинутой на глаза.

— О господи, ты похож на американского шпиона! — засмеялся Олаф.

— Я бы им стал, да не знаю, возьмут ли меня, — хмыкнул Гюнтер, усаживаясь напротив него.

Он взял полную кружку и отхлебнул большой глоток.

— Ого, вот это пиво! Обычно здесь подают полное дерьмо. Такое же дерьмо, как вся Германия теперь!.. Впрочем, у вас там во Дворце юстиции, наверное, пиво всегда настоящее?

Олаф согласно кивнул.

— Нам надо поговорить с глазу на глаз.

— Не думаю, что Гизела нам помешает, но… Раз уж ты так хочешь…

Гюнтер повернулся к Гизеле:

— Иди погуляй, я скоро вернусь.

Гизела все с тем же непроницаемым лицом встала и вышла из пивной.

— Где ты сейчас живешь? — поинтересовался Олаф.

— Да какая разница! — отмахнулся Гюнтер, снова припадая к кружке. — Ну, у Гизелы. И что из этого? Ты давай говори, что тебе надо.

— Я хочу знать, что ты собираешься делать? У меня есть сведения, что готовится акция…

— А я тут при чем?

— Брось, Гюнтер, я говорю серьезно. Ты хочешь освободить жирного Германа и компанию…

Гюнтер наклонился вперед и с вызовом сказал:

— Нет, Олаф, я хочу показать этим американским воякам, что они в Германии, а не у себя в Алабаме. Я хочу показать им, что Германия еще жива, и в ней есть люди, с которыми надо считаться. Есть у меня такие мысли.

— И как ты намерен это сделать?

— Как? — Гюнтер помолчал. — Ты же знаешь, что о таких вещах не болтают посторонним. Но Олафу Тодту я могу это сказать… Если Олаф Тодт продаст меня, значит, мне нечего делать на этом свете. А план очень прост. Мы проникнем во Дворец юстиции, возьмем заложников из американцев или англичан и потребуем взамен освободить пленных…

— Ты уверен, что это стоит делать?

Гюнтер со смаком допил пиво.

— Уже все решено. Неужели ты думал, что Гюнтер Тилковски будет смирно перебирать кирпичи и выпрашивать бесплатную похлебку? Ну и к тому же, на проведение этой акции нам выделены хорошие деньги. Если все пройдет успешно, нас сразу же переправят в Южную Америку.

Олаф помолчал.

— А Гизела?

— Она со мной. Она часть нашего плана. Важная часть. Я знаю ее давно.

— Она что — фанатик? Поклонница фюрера?

— Она немка и любит Германию.

— Понятно. Школа гитлерюгенда…

— Вся ее семья погибла во время бомбежки Дрездена, когда англичане стерли город с лица земли вместе со всеми, кто там был…

— Кстати, Геринг, которого ты собираешься спасать, клялся, что ни одна бомба не упадет на немецкую землю.

Гюнтер пожал плечами.

— Мы с тобой тоже кое в чем клялись… Времена меняются.

— Да, времена меняются и это надо видеть.

Гюнтер серьезно посмотрел на Олафа.

— Не надо объяснять мне, что к чему и на каком свете мы сейчас пребываем. Я это знаю не хуже тебя. Но я уже принял решение. А Гизела уже добыла пропуск во Дворец. Через одного из офицеров американской охраны. Сейчас она изучает все здание, входы, переходы, запасные выходы… Она уже установила, что наиболее удобным моментом для нападения может служить время обеда или ужина, когда их ведут в столовую по узкой лестнице, около запасного выхода… Охрана в это время незначительна. К тому же на кухне работают наши пленные… С ними нужно установить связь, часть наверняка согласится нам помочь… Ты же работаешь сейчас во дворце, как тебе наш план?

— Очень рискованный. Очень много неясностей и допущений. К тому же сейчас, после вашего побега охрана настороже. Если действовать, то чуть позже, когда американцы успокоятся.

— Значит, ты с нами?

Олаф какое-то время молчит.

— Во всяком случае, я не против вас, Гюнтер.

«Трудно описать или представить гипнотический эффект, который Гитлер оказывал на тех, кто с ним сталкивался. Даже те, кто находился в непримиримой оппозиции к фюреру, признавали силу излучаемой им энергии и чувствовали его непреодолимую привлекательность, хотя позднее переживали замешательство и чувство вины. Это качество присуще, как правило, очень сильным личностям, и именно харизма, а не эманация зла, была наиболее проявленной чертой Гитлера».

Глава V

Должностное преступление

Ребров лежал на кровати в своем номере отеля, бесцельно уставившись в потолок. Мысли его путались, он то думал об Ирине, то пытался заставить себя анализировать последнее донесение Гектора, в котором тот давал свой расклад игр, ведущихся с Риббентропом.

Оказывается, взбодрившийся и все больше набирающийся наглости в последнее время Геринг убеждает Риббентропа уделить особое внимание «секретным протоколам» и заявить о них при первой же возможности. Его поддерживает Франк, утверждающий, что Риббентроп должен сказать, что был заговор между Гитлером и русскими, и потому Сталина и Молотова следовало бы посадить на скамью подсудимых рядом с ними. Риббентроп отмалчивается или говорит, что все этим договорам придают слишком большое значение, что они ничего не решали… Разошедшийся Геринг пугает его, что если у него самого «не хватит на это пороху», то он, Геринг, сам заявит об этом на весь мир. Но Риббентроп понимает, что заявить о «секретном сговоре», значит взять всю ответственность на себя — Гитлера-то уже нет! И зачем ему, Риббентропу, злить русских? Тем более, что подлинников договора нет…

Ребров встал, подошел к окну. В зловещих красных отблесках заходящего солнца перед ним громоздились груды камня и искореженного железа. И хотя он уже давно привык к этой картине, на сей раз она показалась ему особенно зловещей и страшной. На подоконнике валялся найденный им накануне в ящике стола бланк отеля с надписью готическим шрифтом, горделиво извещавшей, что Нюрнберг — город «партайтагов», то есть съездов нацистской партии…

Как обычно, ему потребовалось сделать над собой усилие, чтобы заставить себя думать о ситуации с Риббентропом и довоенными протоколами. Потому что война, все, что он увидел и пережил на ней, отодвинуло предвоенную жизнь куда-то так далеко, что с трудом верилось в ее реальность. А тем более — в важность того, что было тогда. Господи, да какая разница, что было тогда, когда все знали, что война неизбежна и только надеялись, что это случится не завтра, а хотя бы немного позже…

Среднюю школу Ребров закончил с «золотым», как тогда говорилось, аттестатом. Учился он легко, потому что обладал замечательной памятью — получив до начала учебного года учебники, просматривал их и многое запоминал с первого раза. Ему еще не исполнилось тогда семнадцати лет, потому в армию его не призвали, и он сразу поступил в университет. Все студенческие годы думалось об одном — успеет он доучиться или раньше начнется война. Причем тогда почти все были уверены в том, что война будет именно с Германией и поэтому Ребров усиленно занимался немецким. Когда подписывали с Германией договор о ненападении, все понимали, что это лишь попытка отодвинуть войну и только. Об этом Ребров не раз говорил с отцом и никаких заблуждений на сей счет у него не было. И вот теперь, когда ценой немыслимых жертв и страданий, победили, надо разбираться, что там было, какие договоры кто заключал. Как тогда говорил Реброву отец, все пытаются договориться друг с другом или с Гитлером, но все понимают умом, что это не спасет, но надеются еще немного протянуть мирную жизнь…