Вечер с вампиром - Ирина Баздырева

— Тебя… изучали? Они знали кто ты? — решилась я вернуть его в действительность. Он перевел на меня свой темный неподвижный взгляд и холодно улыбнулся.

— Меня допрашивали, как последнего мокрушника, расстреливали, били и пытали, а на мне все заживало, как на собаке. Труднее всего было выдержать пытку серебром. Одна из них, когда особист, мой одногодок, очень перспективный службист, протягивал мне серебряный портсигар, битком набитый сигаретами. Ему нравилось наблюдать, как я скуля и шипя, пытаюсь вытащить хоть одну из них не дотрагиваясь до серебра.

После, в шестидесятых, я встретил этого особиста, старого, больного, разжалованного после Хрущевской «оттепели». Он меня сразу признал, ведь я остался таким же пацаном, каким он меня помнил. Он тогда кричал, визжал, валялся в ногах, умоляя, чтобы я его укусил. Судя по той истерике, что он устроил, он умирал от рака. Я посмотрел на него и ушел, слыша за спиной его проклятья. Но меня уже нельзя было проклясть сильнее. Побои и боль, как-то забылись, а вот тот серебряный портсигар помню до сих пор.

Жить можно везде, тем более если окружающим тебя подонкам известно, кто ты такой. В общей камере, где вперемешку сидели и уголовники, и политические, я навел порядок, «попробовав» нарвавшегося на меня отмороженного пахана, не дававшего житья никому. Он-то думал, что в его камеру засунули обычного салабона из политических и решил сделать из меня Маруху. Ну и нарвался. Я перегрыз ему горло на глазах у всех, чуть ли не умывшись его кровью, потом быстренько залез под нижние нары, чтобы не попасть под солнечные лучи и там заснул. Даже не смотря на то, что я добровольно занял место под нарами, место для опущеных и политических, вся камера негласно признала меня своим новым паханом.

После, этапом меня отправили в Сибирь, но определили не в лагерь для заключенных, а в ссылку, поселив в колонию пленных немцев. Позже я узнал, что кому-то из вышестоящих пришла гениальная идея поселить меня к фрицам, чтобы «облегчить» им жизнь, видимо зная, как я «воевал» в партизанском отряде. Пленные немцы оказались люди как люди. Простых солдат, у которых от пропаганды мозги немного прочистились, я не трогал, а вот бывших эсэсовцев, офицеров вермахта и наших уркаганов, что обретались в лагере неподалеку, рвал беспощадно. Я боялся тогда одного, как бы не отравиться их поганой кровью.

— Как же ты узнавал, кто из них кто?

— Забыла? Я мог слышать их мысли. Словом, и тогда я был сыт. К тому же Сибирь, с ее вечными ночами, оказалась благодатным для меня местом. Как-то местные аборигены привели мне в дар своих вымазанных медвежьим жиром девах. Когда я спросил зачем, они простодушно ответили, что я злобный дух и они хотят задобрить меня. Я спросил с чего вдруг они решили, что я злобный дух? Сказали, что шаман увидел во мне иного, нежитя.

— Вскоре, меня выпустили по амнистии, но я на какое-то время остался в Сибири. Затаился, немного отдохнул, пожив в одиночестве, осмотрелся и вновь отправился в армию. Куда меня только не забрасывало, тяжелее всего было во Вьетнаме. Вообще, я избегал горячих точек южного полушария. Так и перебивался. Если меня «убивали», воскресал в другом месте, под другим именем. Я попадался.

Меня допрашивали и отпускали, словно окольцованную подопытную птицу, чтобы потом снова отловить. Слушай, я устал от всего этого… ни сдохнуть, ни успокоиться…

— А твоя девушка?

— Что моя девушка? Ах, да… Она сейчас ветеран труда и тыла, у нее больные отекшие ноги. Ее внучка похожа на нее в молодости как две капли воды, но девица вышла отвязная, непутевая. Я отыскал ее сразу же, как только вернулся из Сибири, где-то в конце пятидесятых. Посмотрел со стороны на ее житье-бытье, потом встретил ее муженька, пьяницу и дармоеда в темном переулке и малость поучил его уму-разуму. Не удержался…

— Ты ее до сих пор любишь?

— Издеваешься? У вампира любовь к человеку может быть только плотоядной. Скажем так — я ее помню. Налей себе вина, я оплачу.

— Почему ты не перебрался за границу. Для тебя ведь нет ничего невозможного. Там демократия, там твои вампирские права стали защищать и ты бы не только свободно пил кровь, но тебе бы ее еще и поставляли по средам и пятницам.

— Ох, сколько иронии… вижу, не любишь ты заграницу, — усмехнулся он. — Был я там. Прожил лет пять и смотался обратно на родину. На большее меня не хватило.

— И что? Там тоже есть такие, как ты?

— Есть, — зло сказал он и замолчал, подумал и стал рассказывать дальше: — Познакомился я с тамошними братьями-вампирами. Ну так у них одно на уме — без разбора лакать кровь, только о своей жажде и думают. Одним словом — упыри.

— А здесь? Он засмеялся.

— Да уж, встретил я одного, горького пьяницу. Выпили, поговорили о нашем житье-бытье. Он мне, кстати, и рассказал, что спасается от жажды алкоголем. Он дольше меня на этом свете мается. Долго плакался у меня на плече, а потом попытался укусить. Я пару раз сунул кулаком в его наглую пьяную морду, плюнул и ушел.

— В тебе еще так много человеческого.

— Ты это говоришь, потому что не знаешь, насколько я отвратителен, что я вытворял и на что способен, — он остро глянул на меня. — И выбрось из головы эту дурь, что можешь спасти меня, облегчить мою участь и прочую ерунду. Мне легче одному…

— Как хоть тебя зовут?

— Никак. Если я назовусь, ты меня позовешь и я вынужден буду прийти.

— То есть, я больше не увижу тебя?

— Я возьму твои воспоминания о нашей встрече и ты никогда не вспомнишь меня…

— А если я не соглашусь забыть тебя?

— Кто это, интересно, будет спрашивать твоего согласия? — скривился он. Я смотрела на него и совсем не понимала себя. Меня, против воли, тянуло к этому парню.

— Помнишь ментов, что приходили за мной? — спросил он, махнув в сторону стеклянных дверей и этот скупой жест выдал, насколько он оказывается был пьян. — Так вот, один из них, тот пузан, что разговаривал со мной, в бытность свою был худющим, большеглазым пацаном, постоянно разбивающим стекла моих окон мячом. Это сейчас он не помнит, как я таскал его за уши, потому что я забрал у него память о себе, как и у своих соседей по той огромной коммуналке, где я жил. Да… — он хохотнул, — соседи, помнится, сторонились меня. Считали странным то, что я днем все время сплю, а ночью куда-то хожу.

— Я объяснил, что работаю в подвале истопником и на меня перестали обращать внимание. Гораздо больше всем докучала одна сварливая бабка. Эта старая калоша поедом ела соседей, в том числе и меня. Дня не проходило, чтобы она не затевала скандалов, после которых странно успокаивалась. Сейчас это называют энергетическим вампиризмом а тогда этого не знали и нас сторонились. Так мы и остались в огромной сталинской квартире одни, стараясь выжить один другого. Угадай, кто победил? Пра-авильно, бабка. Эту паршивку не напугал даже вид моих клыков, которые я специально ей продемонстрировал. Я же просто брезговал ее кровью.