Старые истории - Нина Буденная

— Вы напрасно тянете время, — сказал я в комитете. — Давно следовало бы решительно поговорить с комендантом и потребовать удовлетворения ваших требований. А то вот дождались, что мы вас усмирять приехали.

— Тогда завтра же и созовем общее собрание солдат.

Назначили время, договорились о порядке проведения собрания, и я отправился в бригаду. Пришел, как и обещал, к генералу, тот вызвал командиров полков и эскадронов, и я информировал их о положении в Гомельском гарнизоне. Сказал о собрании и о том, что офицеры бригады могут на нем присутствовать.

— Но солдатский комитет категорически возражает против вступления в город драгунских полков, — закончил я свое выступление.

Первое задание большевиков было выполнено.

Собрание с самого начала приняло очень острый характер. Стало ясно: терпение солдат на пределе. Может быть, случись это собрание неделей-двумя раньше, исход его мог бы стать иным. Ну а теперь… Больно было смотреть на этих людей: кто на костылях, у кого рукав пустой, а те, что с виду целые, — так зато худые, изможденные, глаза ввалились. А глаза злые, огнем горят.

Приехал и комендант. Ну что о нем скажу — глупый человек. Не понял, не принял он того нового, что уже начало входить в жизнь старой России вопреки его желанию, вопреки желанию того же Временного правительства. Пусть еще не свершилась социалистическая революция, но уже произошел толчок, который многое сломал, а главное, дал движение человеческому разуму, выдернул людей из затхлого болота, заставил их думать и действовать. Не понял он, что начался процесс неумолимый и необратимый. Как из прошлого века выскочил — и глаза у него завязаны, и уши воском залиты. Неумный человек, одним словом. Решил: раз бригада драгун явилась, значит, вот она, поддержка, можно над людьми измываться — сила за спиной. Он был раздражен. Говорил грубо, не стесняясь, пересыпал речь бранью, держался уверенно и нагло. Собрание ревело, его слова — как керосин в огонь плеснули. Мы глазом моргнуть не успели, ахнуть не смогли, как солдаты бросились на коменданта, стянули с возвышения и прикончили. Верите, в секунду! Да если бы и бросились мы его спасать, все равно протолкнуться не смогли бы: кипит все вокруг, солдаты плечом к плечу.

После такой сумасшедшей вспышки люди замерли, поникли вроде бы.

Я говорю председателю комитета:

— Давай выступай. Объясни, что к чему. Я за тобой.

Тот все верно сказал. Самосуд осудил, требования солдат поддержал. Следом за ним я вышел на трибуну. У меня уже начал накапливаться опыт публичных выступлений, и я не так волновался, как прежде.

— То, что сейчас произошло, — говорю, — мне понятно, терпению вашему пришел конец, но оправдания поступку такому не вижу. Мы революционные солдаты, а революция отвергает подобные методы.

Ну и так далее. Сказал, что приехали мы наводить здесь порядок, но не видим основания вмешиваться в дела гомельских солдат. Сказал, что медицинская комиссия необходима, потому что на глаз кто же может определить, годен человек к службе или нет? Но что в комиссию должны войти представители от солдат. А что делать в армии людям, не годным к службе? Разумнее всего разъехаться им по домам. Всей силой доступной мне логики доказывал я необходимость такого решения дела. И возражения не встретил.

Так я постарался выполнить остальные наказы товарища Михайлова.

Надо сказать, что офицеры моей бригады на собрание не явились. У них был свой гонор. Им, видишь ли, какой-то солдатский комитет позволил быть на собрании. Так нет же, они не пойдут. Зато я им и порассказал страстей. Копачев, так тот аж перекрестился. Расстроился ужасно. Да и другие офицеры были удручены.

Только собрались мы восвояси, приходит ко мне в вагон товарищ из Минской городской организации большевиков. Оказывается, на Оршу по железной дороге двигался один из полков «дикой» дивизии, как называли тогда с изрядной долей издевки дивизию горцев. На них, как и на некоторые другие войска, хотел опереться в своем мятеже генерал Корнилов, чтобы покончить с Советами в Петрограде и установить в стране военную диктатуру. Когда полк был уже на пути к Петрограду, его задержали на станции Дно революционные рабочие и солдаты. Тогда корниловцы изменили первоначальный план и направили полк в Москву через Оршу. Надо было еще раз его задержать и разоружить. Эту задачу большевистская организация Западного фронта возлагала на дивизионный комитет Кавказской кавалерийской дивизии, и в частности на меня. С этими вестями и приехал товарищ из Минска.

Для начала я разыскал и проинформировал о задаче, которую нам предстояло выполнить, членов полковых комитетов. Те посовещались и заверили меня в своей полной поддержке. А когда бригада прибыла в Могилев, в вагоне появился товарищ Михайлов. И уже сам факт его появления говорил о том, что дело нам предстоит не только трудное, но и чрезвычайно важное. Он мне снова повторил все, о чем уже говорил его посланец, опасаясь, видимо, что вдруг я чего-то недопонял. И добавил: задержать полк «дикой» дивизии настолько необходимо, что, если нужно будет применить оружие — применять.

— Но вы сами понимаете, шаг этот крайний и чрезвычайно ответственный, поэтому надо, чтобы каждый солдат знал, почему разоружить горцев необходимо.

Потом мы уточнили детали операции. Прежде чем приступить к ее выполнению, мне надо было обсудить с Михайловым еще один вопрос, который меня крайне смущал.

— Товарищ Михайлов, — говорю, — тут вот какое осложнение. Проинформировать, объяснить солдатам, для чего нам надо остановить и обезоружить горцев, не так трудно. Но вот командование! Здесь мы поддержки, как вы сами понимаете, не найдем. Я уверен, что оно будет против. С одной стороны, у них нет такого приказа от вышестоящего начальства, с другой — генерал Копачев побоится кровопролития, он у нас очень нежный, христианин примерный.

— Проявите твердость, сошлитесь на решения солдатских комитетов дивизии и фронта. Если не удастся добиться, чтобы вся ваша бригада выгрузилась в Орше, сумейте оставить там хотя бы ее часть.

С солдатами члены комитетов и наши активисты поговорили подробно и обстоятельно. Разговор шел деловой и откровенный, опасности мы не утаивали, благосклонности начальства не обещали. Каждому было ясно, что мы явно превышаем свои полномочия, и никто нас за это по головке не погладит. Но драгуны наши неплохо разбирались в обстановке, привязанности уже были определены, и поэтому беседа прошла без труда и натяжек. Копачева же я решил поставить в известность о нашем намерении в последнюю минуту, чтобы он расчухаться не успел, ни с кем не связался и не помешал делу. Когда первый эшелон Нижегородского полка сделал остановку в Орше, я велел начать выгрузку и пошел объясниться с генералом.

Копачев, как я говорил уже, знал меня еще по Западному фронту и когда-то считал примерным солдатом. И я действительно честно выполнял свой солдатский долг, когда передо мной был враг. Но сейчас было совсем иное дело, и я шел к генералу не спрашивать разрешения, а информировать о решении комитета, по возможности сбить его с толку, чтобы он, человек нерешительный, таковым и оставался как можно дольше и не вздумал предпринять контрмеры.

Копачев запротестовал. Запротестовал не яростно, а с какой-то недоуменной решительностью.

— Как же так, господин Буденный, — выдавливал он из себя, — бригаде следует прибыть в Минск, и у меня нет никаких указаний о выгрузке в Орше. Не дай бог, голубчик, что случится, кто будет отвечать?

— У вас еще нет приказа о выгрузке? — я изобразил на лице всевозможное удивление. — А мы получили уже указание с фронта. Я думаю, такое же указание с минуты на минуту получите и вы. Что же касается ответственности за последствия, то ее берут на себя дивизионный и полковые комитеты. Солдаты единодушно поддерживают нас, и их намерение задержать и обезоружить полк «дикой» дивизии твердо.

Копачев слушал меня, ахая и всплескивая руками, потом велел дожидаться и отправился совещаться с офицерами. Пожалуйста, я мог ждать сколько угодно: выгрузка-то уже шла своим чередом.

Обсуждали они там сложившуюся ситуацию не то чтобы очень долго, но прилично. Я представляю себе, какими эпитетами наградили офицеры на этом собрании нашего брата солдата. Счастье их, что мы этого не слышали. Теперь, когда общая народная обида прорвалась наружу и мы получили голос, люди стали уязвимее. Вынужденные годами сдерживаться, забыть о том, что существует чувство человеческого достоинства, они вскипали теперь от малейшей несправедливости.

Старая организация распалась, новой еще не было. Большевики и люди, с ними связанные, сознательно подчинялись идее партии. Но те, кто находился вне этого организма, еще не обрели себя, чувства еще властвовали над разумом. Им дали волю, и эту волю свою они могли использовать во зло или во благо, смотря по тому, что считали благом или злом. Этим можно объяснить и расправу над военным комендантом Гомеля, устрашившую всех офицеров — ее свидетелей. Я думаю, этот случай был наисильнейшим аргументом, склонившим наших офицеров и генерала Копачева к решению не вмешиваться в дела полкового комитета и не препятствовать выгрузке бригады.