Телеграмма Берия - Валерия Троицкая

После примерно получаса ожидания дверь приёмной резко отворилась, и появился молодой лейтенант, который громким голосом спросил:

— Гражданка Лера Троицкая здесь?

Я быстро вскочила со стула и с удивившим меня саму спокойствием и достоинством ответила:

— Да, я здесь.

Лейтенант внимательно на меня посмотрел, зачем-то порылся в бумагах, которые он держал в своих руках и сказал:

— Пройдёмте.

После этого я вместе с лейтенантом прошла по длинным коридорам с плотно закрытыми дверьми по бокам. Он постучал в одну из дверей, и мы вошли в большую комнату.

Около стола, спиной к нам стоял среднего роста человек. Он повернулся и отпустил лейтенанта. На петлицах у него было четыре ромба. В те годы такое количество ромбов свидетельствовало об очень высоком воинском звании. В армейской табели о рангах четыре ромба соответствовали званию командарма. Если кроме ромбов на петлицах была маленькая звёздочка, то это было звание командарма первого ранга, если звёздочки не было, то командарма второго ранга. Была ли у моего собеседника звёздочка на петлицах, я не помню, но число ромбов я хорошо запомнила, потому что я первый раз в моей жизни встретила человека с таким количеством ромбов.

Я смотрела на него и в моей голове вдруг мелькнула мысль: выйду я отсюда или нет?

Внутренне поразившись тому, что я думаю совсем не о цели своего посещения, я вежливо представилась, затем, пробормотав что-то невнятное о том, что я не совсем правильно составила текст и содержание своей телеграммы, начала прямо и твёрдо просить справедливости в решении судьбы моего отца.

Во-первых, говорила я, мой отец просто не может быть по своему характеру виноват в каком-либо преступлении, во-вторых, следствие по его делу не закончено, однако же, оно направлено на усмотрение Тройки. Хотя я и уверена в его невиновности, но прошу, чтобы в этом разобрался суд.

Конечно, я говорила и о многом другом, просто о папе как человеке, о части моих действий, связанных с его арестом, о моей студенческой жизни…

Ответы на его вопросы, в соответствии с продуманной ранее тактикой, по-видимому, мне удавалось делать интересными. Во всяком случае, мы разговаривали более получаса.

Наконец я обратилась к нему с прямой просьбой — вернуть папино дело из Тройки в Ленинград, на доследование и в суд. Он с удивлением взглянул на меня, но спрашивать ничего не стал, а попросил меня написать всё, что я ему рассказала. Интересно, что, пока я писала, он отрешённо смотрел в окно и ничего не делал.

Я исписала три листа бумаги в большом блокноте, который лежал на его столе, и отдала их ему. Мне показалось, что хмурое, усталое и равнодушное выражение его лица, с которым он меня встретил, каким-то образом изменилось и, что если не сочувствие, то понимание вроде бы отражалось на его лице.

Конечно, я могла ошибиться, ведь мне так хотелось это увидеть. Сказав, что я очень надеюсь на его помощь, я попрощалась. Он позвонил лейтенанту, который благополучно и вывел меня из страшного здания Лубянки.

До сих пор я благодарю судьбу за то, что либо Лаврентий Павлович просто поручил это дело одному из своих помощников, либо был неожиданно занят, либо я оказалась недостаточно красива для того, чтобы он принял меня лично, а мой облик был каким-то образом ему известен…

Я вышла на залитые солнцем улицы Москвы и, вдохновлённая своим кажущимся успехом, решила совершить ещё что-то, что могло бы помочь папе.

Я подумала о том, что, если мой визит всё-таки окажется безрезультатным и папа будет осуждён либо Тройкой, либо судом, нужно заранее принять все возможные меры, которые позволят и в дальнейшем продолжать борьбу.

Я вспомнила, что в знаменитом Доме на Набережной рядом с Каменным мостом и кинотеатром «Ударник» существовала бездействующая комиссия по помилованию. И я решила попробовать загодя обратиться и в неё…

До сих пор я не понимаю, как мне удалось проникнуть в ту часть здания, где заседала эта комиссия. Помню только, что мне пришлось пройти через два поста, которые охранялись военными, и на каждом посту я говорила что-то такое, что позволяло мне двигаться вперёд.

Наконец я достигла желанной цели и оказалась в кабинете председателя этой комиссии, который теоретически имел право миловать заключённых.

Он сидел в компании двух плотных, откормленных чиновников, которым явно было нечего делать. У меня даже создалось впечатление, что они обрадовались приходу молодой девушки, хотя и выразили недоумение, как я у них оказалась.

Я рассказала о папе, о том, что его дело в Тройке или суде, и просила обратить особое внимание на это дело. Заканчивая своё повествование, я ещё раз повторила, что мой папа ни в чём не виноват и просто попросила его помиловать в случае, если его дело поступит в эту комиссию.

На лицах моих собеседников отразилось полное недоумение. По-видимому, я очень быстро изложила всю историю. Только когда я ещё раз повторила: «Вы должны его помиловать» — они поняли, что я прошу о чём-то входящим в их обязанности.

«А какой приговор у вашего отца?» — спросил вдруг председатель. Я несколько смутилась, поняв, что такой оборот дела был чем-то неожиданным для них, но, что, наконец, они стали вникать в мою просьбу.

Я написала папины имя, отчество, фамилию, год рождения, наш адрес в Ленинграде и положила эту записку на стол председателя комиссии по помилованию, прежде чем ответить: «Приговора ещё нет».

Всплеснув руками, председатель воскликнул: «Как же мы можем помиловать человека, который ещё не осуждён». При этом они все заулыбались, поняв, что им делать ничего не надо и начали подсмеиваться надо мной.

Конечно, я была очень наивна, но упрямо повторяла, что если папа будет осуждён, есть все основания его помиловать. Сейчас этот разговор напоминает мне главу из «Алисы в стране чудес», в которой шла речь о королеве, не знавшей, кого казнить, а кого миловать, но тогда мне было не до шуток.

Я вернулась к Капицам. Уже позднее мне пришло в голову, что за мной следили и что именно связь с Капицей в какой-то мере определила дальнейший ход событий и даже спасла меня.

На этот раз Анна Алексеевна встретила меня в большом волнении, так как она знала, что я пошла на возможную встречу с Берия. С удивлением она слушала мой рассказ о том, как развернулись события.

До моего отъезда из Ленинграда никто не верил, что в Москве можно что-либо сделать. Все говорили, что на Лубянке мне не помогут.

Однако у меня была наивная вера, что всего можно добиться, и, возможно, эта вера и мои опрометчивые по молодости поступки помогли освобождению моего папы.