Исход. Роман о страхах и желаниях - Олег Маловичко

– Ничего. Больше… ничего.

Адидас шмыгнул носом, огляделся по сторонам и снова вытащил пистолет.

– Эй, хорош! – крикнул черноволосый. Испуганный, он вынырнул из салона «Пассата», держа в руках сергеев ай-под. – Хватит, вы что?!

– Рот закрой! – не оборачиваясь, бросил Адидас, и черноволосый замолчал.

Адидас приставил дуло к губам Крайнева, и скривился в мерзкой улыбке.

Сергей испугался. Ему стало жалко Глашу и Никиту, которых он бросал, не сумев защититься. Он не мог себе позволить умереть.

– Ради бога, – вытолкнул сквозь разбитые губы, плюя на ствол кровью, – …если хоть что-то в тебе осталось… У меня жена и сын. Мать больная. У них только я. Как мужика прошу.

Адидас замер. Улыбка сползла с лица. Он двинул кадыком, глотая слюну.

– Соси.

– Что?

– Соси, мужик, – он втолкнул ствол в рот Сергея, царапая губы и нёбо. – Соси, пока не кончу.

Сергей зажмурился, и стал втягивать губами дуло, ощущая во рту металл и смазку. Даже с закрытыми глазами он чувствовал исходящую от Адидаса волну смрадного удовольствия. Через двадцать секунд, показавшихся и часом, и мигом, Адидас взвел курок.

– Давай, сучка, давай…

Сергей приготовился умереть. Страшен был момент боли, вот-вот, зато потом все кончится. Он успокоился и испытал облегчение. Все, что состоялось в его жизни раньше, он ощущал теперь как бестолковую суету в зале ожидания, со случайными пересечениями людских путей. А сейчас пришел поезд, и надо ехать, и там все будет правильно.

Да и, по правде, достало все.

Адидас выдернул пистолет изо рта Сергея, ударил его рукоятью в висок, и мир пропал.

***

Придя в себя, он обнаружил, что остался без пиджака и ботинок. Болел палец с белой полоской от кольца, с красными ссадинами, появившимися, когда его срывали.

С трудом встал на четвереньки. Вокруг содранной на виске и затылке кожи запеклись кровавые лепешки. Голова кружилась. Он не мог закрыть рот и долго смотрел, как на землю тянется толстая и вязкая нить слюны с кровью. Его вырвало. И еще раз.

Скоро стало нечем рвать, но скручивало так, что трудно было дышать, и приходилось хватать ртом воздух в перерывах между спазмами. Глаза слезились. Отблевавшись, отполз к дереву.

– Сволочи, – сорвалось с губ, – сволочи.

Он не знал, сколько пролежал в беспамятстве. Было темно, но со стороны дороги слышался гул машин. Значит, еще не ночь.

С трудом поднялся и заковылял к дороге. Ойкнул, наступив в темноте на осколок бутылки. Снял сорочку, порвал на полосы и обмотал ноги. Так можно было идти, не высматривая, куда поставить ногу.

Лес стал редеть. Показались шестнадцатиэтажки Лебедянской.

Он вышел на железную дорогу. Перешагнув стальные полосы, густо покрытые копотью и блестящие сверху, Сергей остановился. Здесь начинался родной бирюлевский парк, загаженный людьми и собаками.

Сутулый лысоватый мужчина в плаще стоял к нему спиной у дерева, неподвижный, как гриб. Почувствовав Сергея, обернулся. Взгляд был встревоженным, как у захваченного врасплох за стыдным поступком, но Сергей списал это на свой внешний вид.

Мужчина был лыс, только над ушами за кожу цеплялись жесткие рыжеватые волосы. Ему было под сорок, маленькие глаза смотрели на Сергея сквозь стекла старомодных очков изучающе, как на диковинного зверька. Вдруг он словно что-то увидел в Сергее. Глаза его расширились и, медленно расставив руки, он опустился на колени.

– Я пойду за тобой, хозяин, – произнес хриплым, срывающимся от волнения голосом, – я сделаю все, что ты скажешь.

***

Заявление принял молодой капитан со старыми глазами. Звали его Антоном, а фамилию Сергей забыл, в памяти осталось, что начиналась она на «к», как его собственная. Капитан был в джинсах и черных кроссовках, на губе болталась сигарета, на боку – кобура.

Он был в застарелом похмелье, оживленном парой рюмок водки. Невозмутимость, с какой он принял заявление, автоматизм в голосе, когда задавал вопросы, делали его похожим на платежный терминал, только дикция была не такой четкой, и пахло от терминалов иначе.

Он опросил Сергея и посадил ждать в коридоре.

Крайнев сел на длинную широкую лавку против зарешеченного между рамами окна. Решетка была в четверть солнца в левом нижнем крае с расходящимися лучами. И обод солнца, и его лучи покрашены были белым.

Выцарапанную на лавке надпись «Мусора – суки» покрывал толстый слой зеленой краски. Надпись казалась древней, выбитой на прибрежном камне, омываемом водой и поросшим волосами мха. Сергей принялся ковырять ногтем край лавки, где краска облупилась и отходила тонкими синими пластинками.

Я сижу двадцать минут. На меня всем плевать. Меня чуть не убили, и теперь я сижу и жду. Никто никого не будет искать. Я внутри равнодушного механизма. Это свой мир со своими правилами, и следаку ближе преступник, чем я, потому что они говорят на одном языке; я пришлый; они – волки и овчарки, а я – овца, и они дрючат меня каждый на своем основании.

Сергей встал и пошел из дежурки на улицу. Прошел мимо часового у будки КПП, миновал ворота и оказался во дворах многоэтажек Лебедянской.

Была ночь. Каждый дом окружал пояс из припаркованных машин. Сгруппированные по три, дома образовывали незавершенный с одной стороны квадрат. Внутри каждого квадрата на маленьком песчаном поле жалась детская площадка из железной горки, двух лавочек, сломанных качелей и деревянного домика с колечками засохшего кала внутри. Ночью здесь собирались алкаши, и пасти мусорных ящиков к утру были полны пустых бутылок и смятых сигаретных пачек. У песочниц валялись шприцы, надорванные с угла пакетики от презервативов и пустые упаковки терпинкода.

Мир Сергея, чистенький, трусливый мир мелкого чиновника, или менеджера, спал, посмотрев телевизор и спрятавшись за железными дверями; улицы были отданы другому, скрывавшемуся днем «за трубами». В нем уверенно чувствовали себя Адидас и капитан с фамилией на «к», а Сергей по нему передвигался обычно перебежками.

Но не теперь. Он шел, не обращая внимания на шушуканье темных групп у подъездов. Попытайся его кто-то задеть в эту минуту, Сергей ответил бы. Он почти желал, чтобы его задели. Сегодня в лесу случилось важное. Он перешел черту. Его через нее перетолкнули.

Его испугали не грабители и не наставленный пистолет. Пробрало Сергея то, что он готов был отказаться от жизни. Чего тогда она стоит?

Хватит. Он не будет больше терпеть.

Когда Глаша его увидела – грязного, раздетого, с распухшим лицом в засохшей корке крови, она охнула, бросилась к нему и крепко вцепилась. От нее пахло корвалолом.

– Что случилось? Отвечай, не молчи, ты что молчишь?

Она беспокоилась, и ему стало стыдно, потому что час назад он готов был бросить ее и сына.

– Ложись, я к мужу Веркиному, он врач. Или иди в ванную. Тебе можно в ванную? Давай я тебя помою, – смахнула скопившуюся слезу, не желая быть слабой и злясь на себя за незнание, что делать.

Он рассказал, что случилось.

– Все нормально. Жив, главное. Вино есть у нас? Вино, да, вино… Вот достань, выпьем как раньше, поговорим обо всем, хорошо?

– Хорошо, – сказала Глаша, – точно нормально себя чувствуешь? Не чтобы меня успокоить?

Повторив, что все в порядке, он снял с нее груз ответственности – не надо никуда бежать, беспокоиться, не надо быть сильной. Жив. Глаша ткнулась лбом ему в грудь.

– Дурак. Ты такой дурак, сто раз говорила: не останавливайся, не помогай никому.

Он гладил ее по затылку. Какая жизнь хрупкая, думал он. Хрупкая и короткая. Я ее не на то трачу.

Приехал Сашка Погодин. Красавец и бабник, Глашкин однокурсник. Сначала не принял Крайнева, но с годами подружились.

Увидев Сергея, Сашка от облегчения выругался матом, попросил прощения у Глаши, опять выругался, веселее, и переспросив, точно ли не нужен, умчался обратно. Его ждали. Сашка был весел, слегка косоглаз и нравился женщинам.

Наутро вызвали врача. Прописал постель и для сосудов. Сергей позвонил на работу. Отнеслись с пониманием, но сказали, что так не делается. Он, вообще-то, денег должен, и займ ему дали не в надежде на болезни.

Глаша ушла к себе, в Дом детского творчества, захватив Никиту. Не хотела отдавать его в садик, где дети менялись болезнями, и таскала с собой. Он целый день рисовал.

От нечего делать Сергей достал с полки винеровскую папку и стал смотреть. Бумаги были с загнутыми углами, пятнами от еды, кругами от донышек кофейных кружек и карандашными пометками. И были фотографии.

Панорамный снимок сверху вмещал огороженную забором «Зарю», густой лес вокруг, речку, извилистую грунтовку и широкую тропинку в лес. У Сергея как льдом по нутру поскребли. Снимок до деталей совпадал с рисунком Никиты. Его сын рисовал место, которое снилось Сергею, и сейчас он держал фотографию этого места в руках.

На улицу вышел через неделю. Синяки спали и пожелтели, и Глаша прибивала их кремом, когда Сергей шел на работу. Он поехал к матери в Шолохово и, сидя у ее кровати, держа ее за руку, сказал: