Оренбургский пуховый платок - Иван Уханов

От вязальщиц я услышал предание об одной старой мастерице Богунчихе, равной которой во всей округе не было. Тоньше ее никто не спрядет, красивее никто не свяжет. Людям только бы радоваться ее искусству. Но была Богунчиха тщеславной и корыстной, скрывала от вязальщиц-подружек секреты своего мастерства. Никого не пускала в свой дом и сама редко хаживала в гости. Боялась старая, что кто-нибудь ненароком подглядит, как она вяжет. Так и жила гордой надеждой, что не только при жизни, но и после смерти останется непревзойденной мастерицей.

Но однажды она узнала, что в соседней деревне объявилась молодая вязальщица и что платки ее не хуже, а даже лучше, чем у нее. Ей бы, старой, порадоваться тому, что нашлась у нее достойная преемница. Ан нет! Помрачнела, закручинилась. Не поверив людям на слово, сама поехала поглядеть на рукоделье. А как поглядела — расхворалась от зависти. Вернулась домой, слегла да больше и не встала. А красивые платки ее, никому не завещанные, в сундуке мало-помалу моль извела. Пропали. Так ни от Богунчихи, ни от ее платков ничего доброго в людской памяти не осталось.

Правду говорят: мастера-корыстолюбца в искусстве неизбежно ждет печальная участь, потому как нельзя отгораживаться от народа, держать в секрете свое мастерство.

— Вот тут неподалеку, в селе Петровском, бабка Февронья жила, — вспоминает Надежда Никифоровна Гнетова. — Так к ней из города не только за красивыми платками приезжали, но и песни, частушки, предания всякие записывать.

— Это к Февронье Мартыновне Елисеевой, что ль? — переспрашивает кто-то из вязальщиц, а я припоминаю: не о той ли Елисеевой идет речь — даровитой сказочнице, которую и сейчас еще помнят в областном Доме народного творчества, где сохранились некоторые записи ее устных рассказов.

— Бывало, усядемся так-то в кружочек, — продолжает Надежда Никифоровна, — а бабушка Февронья и скажет: «Грех вам, девки, ноне плакаться. Жизнь-то у вас какая! Нешто с нашей сравнять? Вот мне уж девяносто годков стукнуло, а я помню… Была я еще девчуркой махонькой, а у нас бабка старенькая жила. Ей сто двадцать лет было. Сказывать про разные разности была превеликая мастерица. Однажды и говорит: «Ну, ягодки-малинки мои, я вам про Пугача расскажу». А мы и не знаем толком-то, что за Пугач такой. Наверное, мол, тот, который пугает всех. Вот она и давай нам сказывать про Емельяна Иваныча Пугачева: «Село-то наше было большое, — рассказывала Февронья Мартыновна, — почитай, более ста дворов. Избушки все махонькие, курные, а вместо стекла в окнах пузырь бараний вставлен. Все мы были крепостные барина Кружилова Аркадия Петровича. Барин-то был злючий да жадный. На барщине работали по пять дней в неделю. Бывало, как идет Аркадий Петрович, так все и стараются скрыться во двор. То ему, лешему, поклонишься не так, то спросит, почему не работаешь, то еще что. И ежели чуть провинись, так сейчас и на конюшню. Частенько, особливо баб, сам лупил тростью своей. Ох, и не любили же его, мил мои, и не любили!»

— Ну, Никифоровна, ты прямо артистка. Вылитая бабка Февронья! — польстил кто-то из вязальщиц.

— Да я же, бабоньки, еще в школе со сцены наряженная читала ее рассказы, на память знала, теперь подзабыла малость[1], — слегка засмущавшись, поясняет подружкам Никифоровна и, помолчав, продолжает: «Бывало, соберет наших девок, заставит их прясть, вязать, да чтоб с песнями. Они работают, а он поглядывает на них волком голодным. Облюбует самую красивую, а вечером ее к себе возьмет. Вот однажды так-то он испортил Глашу. Уж девка-то была — кровь с молоком. И вязальщица прилежная. А она, мил мои, возьми и удавись.

Вот в эту пору и прослышали мы про Пугача. Будто это мужицкий царь и хочет крестьянам свободу дать. Ну барин и начал народ стращать, что, мол, вот скоро придет с войсками Пугач и всех нас перебьет. Что, мол, это вовсе не мужицкий царь, а басурман, антихрист и бес. Ему, говорит, сам сатана помогает, у него, говорит, даже и хвост есть, но только он его прячет. Народ мы темный, неграмотный. Поверили ему, извергу. Ох, и страх же пошел по деревне! Сохрани нас, боже, и помилуй! Бабы вой подняли, ребятишки кричат, а мужики ходят сердитые, угрюмые. На ночь-то надеваем рубахи длинные, смертные. Лежим и думаем: «Вот нагрянут сейчас и порежут всех».

Ждем-ждем. Нет Пугача. Народ уж угомонился, по вечерам бабы опять стали платки вязать, песни вспомнили. И тут снова о Пугаче услышали. Идет он… День тот солнечный был. Караульные мужики, двое их, на горе были. Вот, значит, и бегут они. Бегут и кричат. Булга поднялась. Народ со всех сторон валит. Обступили этих мужиков, а те только и говорят: «Идут. Много их. Страшно много. И пушки у них…» Тут и барин подоспел. Бегает и пистолетом машет. Ну, мы с детками попрятались, а мужики вооружились кто чем и пошли за село. А от Пугача выехали к ним навстречу трое с белым флагом. Встретились наши с теми, поговорили, а потом и направились в село. Идут и смеются. Вошли в село, один из пришлых вынул бумагу и начал ее читать. Мужики и рты разинули. Слушают да диву даются. Слыхано ли дело: жаловать нас водами, лугами, лесами, пашнями… Барин-то тем временем улизнул куда-то. Пока здесь бумагу читали, из-за горы и войска вышли. А войск — туча тучей. Потом и сам царь-батюшка мужицкий пожаловал. Мы все упали на землю, а он, Пугачев-то, велел подняться. И спрашивает нас: «Обижал вас барин али нет?»

Эх, вскипело тут мужицкое сердце, и припомнил народ все: и барщину, и конюшню, и девок-вязальщиц обиженных, и все-все.

Как кинулся народ на постройки барские! И что было! Взяли все у барина, а дом сожгли. Самого-то на другой день в лесу поймали. Забили батогами сгоряча…»

Никифоровна смолкает, в избе тишина. За окном сгущается морозная синь, четко выделяя узоры на стеклах окон. На полу рыженький пушистый котенок, играя, катает клубок пряжи. Копенкина распрямляет спину, подносит к глазам вязанье и шепотом пересчитывает петли.

— Ох, так и слушал бы тебя, Никифоровна, так бы и слушал, — говорит она и, кивнув мне, добавляет: — Вот какое, мил человек, наше ремесло. Любит, чтоб при нем и песня была, и сказка, и нонешний день, и старина.

— Да-а, хороший-то платок не только из пуха и ниток вяжется-создается, — поддакивает Надежда Никифоровна. — Много всего вкладываешь. Оно тут все к месту, все аукнется: и как природу знаешь, любишь, и как труд, людей ценишь, и как предков почитаешь… Мы не только о Пугачеве, можем и о Пушкине, и о Чапаеве, и о Юрии Гагарине рассказать. Все они тут, на нашей земле оренбургской бывали. Про каждого песни да истории всякие сложены. Вот начни вспоминать их, петь, рассказывать, — а душа-то и растет, дух поднимается. А я так скажу: какое у меня настроение, такой от меня и платок идет…

— Что так — то так, — поддерживает подружку Таисия Федоровна Ушакова, старая саракташская вязальщица. — У кого на душе ненастно, тому и в ясный день — дождь… А нам теперь чего печалиться? Живем в достатке. Недавно зарплату нам, вязальщицам, прибавили. Сейчас об одном беспокойство: стареем мы, а в подсменку нам молодежь не шибко торопится!

— У меня, к примеру, три дочери — Галя, Надя, Ира. Школьницы. Вязать я их научила. Вязать они умеют, но не хотят, — говорит Копенкина. — Занятие не модное, слышь. Иные профессии их ныне больше тянут к себе. Что ж, пускай пробуют. Лишь бы учились, дело по душе нашли. А платки… платки они все равно вязать будут, — убежденно заканчивает Анастасия Павловна.

— Когда будут?

— Когда детей нарожают… А совсем молоденькую не вдруг вязать усадишь. Мы ведь тут в основном надомницы, вот ей и несподручно одной сидеть, девчонке-то. Она в коллектив норовит, где подруг и жениха найти можно. Часто так-то: попрыгают, порезвятся по молодости, а как детишками обзаведутся, так и к нам идут. Здраво рассудить — дело наше удобное, не надо на службу спешить. Сиди на дому и план-заказ выполняй.

— Ну, что копошная наша работа, то копошная. Терпенья, любви много требует. А молодежь-то ныне нетерпелива, непоседлива, — замечает Таисия Федоровна и смотрит на меня. — А вы с молодежью поговорили бы. Вон она, школа, рядом. Из нее к нам сюда девочки приходят, наши подшефные. Вот и спросите у них, кто захочет после школы нам, старухам, на подмогу прийти…

Мы еще долго сидим за доброй беседой, пока кто-то из вязальщиц не напоминает:

— Однако шабаш, бабоньки. На сегодня хватит. Коровы еще не доены, не кормлены. Да и самим ужинать пора.

На дворе морозно.

Накрывшись пуховыми платками, вязальщицы идут неспешно, с разговорами.

3

СТАРАНИЕ ДА ЛЮБОВЬ

Перед отъездом из Саракташа я побывал в подшефной школе, о которой говорила старая мастерица.

Девочки из девятых и десятых классов здесь на уроках труда учатся вязать пуховые платки. Вместе с аттестатами зрелости наиболее прилежным вручается удостоверение мастерицы-вязальщицы. Занятия проводит Лидия Ивановна Мясникова, опытная вязальщица.