Из «Записок» - Бранислав Нушич

И честь, и честность, и порок, и добродетель, и любовь, и благодеяние, и благородство, и ненависть, и мудрость, и печаль, и радость, да все, все имеет свою форму, свои рамки, так же, как и сама жизнь протекает по заранее определенному стандарту. Да и как иначе истолкуешь слова профессора Вирхова:[20] «Жизнь – это только особый вид механики».

Да! Родился ты, и воспитали тебя так же плохо, как и твоего отца, и разница только в том, что он знал, что дважды два – четыре, а ты знаешь, что четырежды четыре – шестнадцать; он знал, что «эх!» означает «ох!», а ты знаешь, что «эх!» может еще означать и «увы!»; он знал, что нас разбили на Косовом поле 500 лет назад в Видов день,[21] а ты знаешь, что это было 15 июня в два часа дня.

Ну, а что же дальше? Закончил ты школу так же, как и он, получил службу так же, как и он, и женился так же, как и он.

И вот как проходит твоя жизнь: проснулся утром и выпил кофе, почитал сегодняшние газеты, потом пошел в канцелярию, порылся там, как крот, в бумагах, а в полдень пришел обедать, пообедал, потом, как всякий порядочный человек, прилег немножко подремать, потом проснулся и опять отправился в канцелярию, посидел там до вечера, а потом зашел выпить кружку пива, хороший человек. А потом поужинал, слегка поругался с женой или если не поругался, то поговорил о ценах на рынке, о плате за квартиру, а потом кашлянул, зачеркнул еще один день в календаре, задул свечку и лег спать, хороший человек!

А на следующее утро опять проснулся, и опять ждал тебя твой кофе, и опять ты делал все то же, что делал вчера, все то же, что делал и позавчера, все то же, что делаешь уже годами. А потом настал такой день, когда ты умер, хороший человек, и похоронили тебя, а в тот же день родился другой и пошел по тому же пути, чтобы пройти его так же, как ты, чтобы проползти по жизни как улитка по садовой тропинке, не оставив за собой никакого следа.

Так же будет жить и твой сын.

А о чем ты думал, хороший человек, в течение 50 лет жизни?

Думал, как получишь повышение по службе (или как пойдет твоя торговля), как закупишь дров на зиму, как женишься, как пошьешь костюм или пальто, как вернешь долг, как сведешь концы с концами, как определишь своих детей, как выплатишь налог, как выпутаешься из этого положения и как будешь жить дальше и тому подобное. Ведь об этом ты думал, правда? А знаешь, о том же думал и твой отец, о том же будет думать и твой сын.

А как ты любил, хороший человек? Встретил блондинку, брюнетку или шатенку, она улыбнулась тебе, ты ей сказал, что любишь ее, а она тебя, ты расспросил о ней, а она о тебе, и вы безумно влюбились и поженились! Ведь так было, правда? А знаешь, так же было и у твоего отца, и так же будет и у твоего сына!

А как ты был благороден, хороший человек? Эх, как… как и все! Делился, когда было чем, с нищими, утешал, кого нужно было утешать, плакал, где нужно было плакать, вздыхал, когда нужно было вздыхать. Ведь так было, правда? А знаешь, то же самое делал и твой отец, и то же самое будет делать и твои сын!

А как ты выражал свою радость, если тебе случалось радоваться?

Смеялся от души, так что челюсти от смеха сводило, в глазах вспыхивали искорки, всплескивал ты руками и бежал сообщить свою радость соседям и друзьям, а то, может, и угостить их. Помнишь, точно так же радовался и твой отец, и, поверь мне, точно так же будет радоваться и твой сын.

А разве ты иначе выражал свое горе? Сжималось твое сердце, слезы набегали на твои глаза, обвязывал ты черной лентой свою шляпу и то и дело вздыхал, а потом снимал черную ленту, так как проходило шесть месяцев со дня смерти милого тебе человека. А потом ты и петь начинал, так как проходил год со дня его смерти. А знаешь, говорят, точно так же выражал свое горе и твой отец, и точно так же будет выражать свое горе и твой сын!

Но зачем я заговорил об этом, разве смогу я пересказать всю твою жизнь? Она ведь такая большая, правда, не по содержанию, а по количеству дней, которые ты прожил, но разве кто-нибудь сумеет обо всем этом рассказать?

Помню, когда мы в шестом классе учили стилистику, наш учитель задал нам однажды сочинение на тему: «Что такое жизнь и чего человек должен добиваться в жизни?»

Все мы были прекрасные стилисты. Один из моих товарищей, например, умел очень хорошо подражать чужому стилю, и не только стилю, но и почерку. Ох, он в этом так преуспел, что даже правительство обратило на него внимание. А другой плохо понял назначение стилистики и впоследствии занялся малеванием вывесок. Кажется, это он на вопрос, поставленный учителем, написал в своем сочинении такой ответ:

«Жизнь – это проезжая дорога, строится она не добровольно, а по принуждению. Когда стоишь в начале пути, он кажется бесконечным, а после того, как пройдешь его, устанешь, и назад уже и идти неохота, недаром в народе говорится, что человек никогда не возвращается тем же путем. Пока дорога новая и ровная, на ней всегда много пешеходов и телег. Всех она выдерживает и никого не трясет. Но вот появляется на ней первая рытвина, затем другая, потом третья, где ее водой размоет, где колесами избороздят, где сама осядет. Ремонтируют ее, подсыпают гравий, но все это ей мало помогает. А уж когда совсем испортится, когда не останется на ней ни одного ровного места, когда продавят ей грудь, тогда и пешеходы, и телеги, и все, кого она носила на себе, обходят ее и ищут другую дорогу, по которой удобнее идти!»

Вот куда занесли меня мои размышления о жизни. Ой, ой! Сколько еще тут надо думать! Лучше уж запеть тот вальс, он ей так нравился. Когда я пою этот вальс, я вспоминаю ее прекрасные глаза и ее черные косы! Ла-ла-ла-ла-ла!.. Ла-ла!..

Двигайся, мельчайшая частица,

На мгновенье солнцем озаренная!

И вот я возвращаюсь в Белград!

Выпустили меня, помиловали!

Сколько раз за время этих долгих-долгих часов думал я о моем прекрасном Белграде. Напрасно, напрасно! Разве можно сравнить Белград с какой-то провинцией! Даже с первого взгляда можно увидеть огромную разницу! Пройдись по провинциальной улице, по самой оживленной улице, и что ты увидишь и кого ты встретишь – крохотную лавчонку да одного человека с выцветшим бархатным воротником, грязный галантерейный магазин, над дверью которого висит пожелтевшая егеровка,[22] госпожу в белых перчатках и в прошлогодней зимней шляпе, потом плаху, на которой обычно рубят мясо, еще лавчонку и еще человека с выцветшим бархатным воротником.

О, Белград?! Он по-прежнему прекрасен! Тут жизнь, тут незатихающее движение: парки, музыка, черные глаза, судебные исполнители, концерты, театры, парады, опротестованные векселя, танцевальные вечера, казино, лекции, украденные на почте посылки… и вообще жизнь, жизнь, жизнь, вечная жизнь и вечное движение!

И вот я возвращаюсь в Белград! Он ничуть не изменился, такой же, каким я оставил его.

Старый, старый Белград!

Здесь все та же отвратительная мостовая и все та же отвратительная политика, в нем по-прежнему все еще пятьдесят учителей и четыреста жандармов, десять школ и двенадцать казарм, одна общинная больница и два общинных кладбища; по-прежнему в нем по протоколу «усопших» известно, сколько лежит на кладбищах мертвых, а по книгам статистического управления нельзя узнать, сколько в городе живых; по-прежнему в нем одна управа городская и шесть полицейских участков, но дела они вершат так умно, будто в городе один полицейский участок и шесть городских управ; по-прежнему в нем пять банков и один суд по разбору дел о подложных векселях, хотя давно уже нужно, чтобы был один банк в пять судов по разбору дел о подложных векселях; по-прежнему внем уменьшается количество судебных дел по обвинению в оскорблении достоинства и все увеличивается количество бракоразводных процессов и судебных дел по обвинению в подлоге; по-прежнему в нем по порядку сменяются общинные советы и по-прежнему без всякого порядка застраиваются улицы. Да, я узнаю его, мой старый Белград!

Я вновь вижу те же старые, всем известные лавки – и те, в которых мне отпускали в кредит, и те, в которых не отпускали. Ох, думая о тех лавочниках, которые отпускали мне в кредит, я всегда вспоминал слова Христа: «Прости им боже, ведь они сами не знают, что делают!»

Бот и лавка Петра Янковича. Я уже давно помню этот клочок холста и две печати на нем, там ведь и мои ниточки есть. А вот и лавка Николы Протича, точнее говоря, не его, а его жены, так как все свои дела он вершит под вывеской жены, а жена его вершит свои дела под его вывеской.

И все, все по-прежнему. Вон там Фердинанд, портной, напился, сжал кулаки и с воодушевлением орет: «Да здравствует поколение!» А вот и господин Фасоль, музыкант и композитор с медалью за доблести, он с озабоченным видом спешит куда-то, размышляя о том, каким отвратительным маршем он сейчас ошарашит публику. А вот и сумасшедший Живко с гусиным пером на шапке и с четырьмя бумажными медалями на груди, он по-прежнему строит рожи, подпрыгивает, жмурится и выпрашивает сигареты.