Духи дамы в черном - Гастон Леру

Глава 3

Аромат

- А ведь это меня не удивляет! - воскликнул я, выскакивая из постели. - Вы что, в самом деле не поверили, что он умер? - спросил Рультабийль с волнением, которого я не мог объяснить, даже если г-н Дарзак и вправду не преувеличивал и ситуация действительно была ужасна. - Не очень-то, - ответил я. - Ему было нужно, чтобы его считали погибшим, и во время катастрофы "Дордони" он мог пожертвовать несколькими документами. Но что с вами, друг мой? По-моему, вам дурно! Вы не заболели? Рультабийль упал на стул. Дрожащим голосом он рассказал, что поверил на самом деле в смерть Ларсана только после венчания. Репортер считал: если Ларсан жив, он ни за что не позволит совершиться акту, который отдавал Матильду Стейнджерсон г-ну Дарзаку. Ларсану достаточно было только показаться, чтобы помешать браку, и, как бы опасно для него это ни было, он обязательно так и сделал бы, зная, что весьма набожная дочь профессора Стейнджерсона не согласилась бы связать свою судьбу с другим человеком при живом муже, пусть даже с житейской точки зрения ее с ним ничто не связывало. Ей могли доказывать, что по французским законам этот брак недействителен, - напрасно: она тем не менее считала бы, что священник сделал ее несчастной на всю жизнь. Утирая струившийся со лба пот, Рультабийль добавил: - Увы, друг мой, вспомните-ка, по мнению Ларсана, "дом священника все так же очарователен, а сад все так же свеж"! Я прикоснулся ладонью к руке Рультабийля. Его лихорадило. Я хотел его успокоить, но он меня не слушал. - Значит, он дождался, когда брак будет заключен, и появился несколько часов спустя! - воскликнул он. - Ведь для меня - да и для вас, не так ли? - телеграмма господина Дарзака ничего не означает, если в ней не имеется в виду, что Ларсан возвратился. - Очевидно так! Но ведь господин Дарзак мог ошибиться? - Что вы! Господин Дарзак - не пугливый ребенок. И все же, будем надеяться - не правда ли, Сенклер? - что он ошибся. Нет, нет, это невозможно, это слишком ужасно! Друг мой Сенклер, это было бы слишком ужасно! Даже во время самых страшных событий в Гландье Рультабийль не был так возбужден. Он встал, прошелся по комнате, машинально переставляя предметы, потом взглянул на меня и повторил: - Слишком ужасно! Я заметил, что нет смысла доводить себя до такого состояния из-за телеграммы, которая еще ни о чем не говорит и может быть плодом какой-нибудь галлюцинации. Затем я добавил, что в то время, когда нам обязательно потребуется все наше хладнокровие, нельзя поддаваться подобным страхам, непростительным для человека его закалки. - Непростительным! В самом деле, Сенклер, это непростительно! - Но послушайте, дорогой мой, вы меня пугаете! Что происходит? - Сейчас узнаете. Положение ужасно... Почему он не умер? - А кто, в конце концов, сказал вам, что он и взаправду жив? - Понимаете, Сенклер... Тс-с! Молчите! Молчите, Сенклер! Понимаете, если он жив, то я хотел бы умереть! - Сумасшедший! Ей-богу, сумасшедший! Вот именно, если он жив, то и вы должны жить, чтобы защитить ее! - А ведь верно, Сенклер! Совершенно верно! Спасибо, друг мой! Вы произнесли единственное слово, которое может заставить меня жить, - "она". А я, представьте, думал лишь о себе! О себе! Рультабийль принялся над собой подшучивать, и теперь пришла очередь испугаться мне: обняв его за плечи, я принялся его упрашивать рассказать, почему он так испугался, заговорил о своей смерти и столь неудачно шутил. - Как другу, как своему лучшему другу, Рультабийль! Говори же! Облегчи душу! Поведай мне свою тайну - она же гнетет тебя. Я всем сердцем с тобой. Рультабийль положил руку мне на плечо, заглянул в самую глубину моих глаз, в самую глубину моего сердца и ответил: - Вы все узнаете, Сенклер, вы будете знать не меньше моего и ужаснетесь так же, как я, потому что я знаю: вы добры и любите меня! Наконец Рультабийль немного успокоился и попросил железнодорожное расписание. - Мы выедем в час, - проговорил он. - Зимой прямого поезда из Э в Париж нет, поэтому мы будем дома часов в семь. Но мы вполне успеем уложить чемоданы, добраться до Лионского вокзала и сесть на девятичасовой на Марсель и Ментону. Он даже не спросил моего мнения, он тащил меня за собою в Ментону, как притащил в Трепор: ему прекрасно было известно, что при существующем положении дел я ни в чем не смогу ему отказать. К тому же он находился в таком состоянии, что мне и в голову не пришло бы оставить его одного. А у меня начинались каникулы и во Дворце правосудия дел больше не было. - Стало быть, мы едем в Э? - спросил я. - Да, и там сядем в поезд. В экипаже мы доберемся из Трепора до Э за какие-нибудь полчаса. - Немного же мы побыли здесь, - заключил я. - Вполне достаточно... Надеюсь, вполне достаточно, чтобы найти то, за чем я сюда, увы, приехал. Я вспомнил о духах Дамы в черном и промолчал. Разве он не пообещал мне, что скоро я все узнаю? Тем временем Рультабийль повел меня на мол. Ветер дул с прежней неистовой силой, и нам пришлось укрыться за маяком. Рультабийль остановился и в задумчивости закрыл глаза. - Здесь я видел ее в последний раз, - наконец проговорил он и взглянул на каменную скамью. - Мы сидели, и она прижимала меня к сердцу. Мне было тогда всего девять... Она велела мне оставаться на этой скамье и ушла; больше я ее не видел. Был вечер, тихий летний вечер, вечер, когда нам вручали награды. Участия во вручении она не принимала, но я знал, что она придет вечером... Вечер был ясный и звездный, и я на секунду подумал, что увижу ее лицо. Но она вздохнула и закрылась вуалью. А потом ушла. Больше я ее никогда не видел... - А вы, друг мой? - Я? - Да, что сделали вы? Вы долго просидели на этой скамье? - Мне очень хотелось, но за мною пришел кучер, и я вернулся. - Куда же? - Ну.., в коллеж. - Так в Трепоре есть коллеж? - Нет, коллеж в Э... Я вернулся в коллеж в Э. - Он сделал мне знак следовать за ним. - Или вам хотелось бы остаться здесь? Но тут слишком уж дует! Через полчаса мы были в Э. Проехав Каштановую улицу, наш экипаж загрохотал по тугим плитам пустынной и холодной площади; кучер возвестил о нашем прибытии, принявшись щелкать кнутом; этот оглушительный звук пронесся по улочкам маленького, словно вымершего, городка. Вскоре над крышами раздался бой часов - они были на здании коллежа, как пояснил Рультабийль, - и все стихло. Лошадь и экипаж застыли. Кучер скрылся в кабачке. Мы вошли в холодную тень готической церкви, стоявшей у края площади. Рультабийль бросил взгляд на замок из розового кирпича, увенчанный широкой крышей в стиле Людовика XIII, с унылым фасадом, словно оплакивавшим своих принцев в изгнании, затем с грустью посмотрел на квадратное здание мэрии, враждебно выставившее в нашу сторону древко с грязным флагом, на молчаливые дома, на кафе "Париж" для господ офицеров, на парикмахерскую, на книжную лавочку... Не здесь ли он покупал на деньги Дамы в черном свои первые книги? - Ничего не изменилось! На пороге книжной лавки, лениво уткнувшись мордой в замерзшие лапы, лежала старая облезлая собака. - Да это же Шам! Я узнал его - это Шам! Мой добрый Шам! - воскликнул Рультабийль и позвал: - Шам! Шам! Собака поднялась и повернулась к нам, прислушиваясь к голосу Рультабийля. С трудом сделав несколько шагов, она подошла к нам вплотную, потом безразлично вернулась на свой порог. - Это он! Но он меня не узнал, - проговорил Рультабийль. Репортер увлек меня в круто спускавшийся вниз проулок, посыпанный острой щебенкой; я чувствовал, что друга лихорадит. Вскоре мы остановились перед церковью иезуитов; ее паперть украшали каменные полукружия, что-то вроде перевернутых консолей, принадлежащих к архитектурному стилю, который не прибавил славы XVII столетию. Толкнув низкую дверцу, Рультабийль провел меня под красивый свод, где в глубине, на камнях пустых склепов, стояли великолепные коленопреклоненные мраморные статуи Екатерины Клевской и герцога де Гиза Меченого. - Это часовня коллежа, - вполголоса сообщил молодой человек. В часовне никого не было. Мы быстро прошли через нее, и Рультабийль осторожно открыл слева еще одну дверь, ведущую под навес. - Пошли, - тихонько сказал он. - Пока все идет хорошо. Мы вошли в коллеж, и привратник меня не заметил. Он непременно бы меня узнал. - Ну и что в этом дурного? В этот миг мимо навеса прошел лысый человек со связкой ключей в руке, и Рультабийль отодвинулся в тень. - Это папаша Симон. Как он постарел! И волос совсем не осталось. Осторожно! Сейчас как раз должны подметать в младшем классе. Все на занятиях. Опасаться нам некого - в привратницкой осталась лишь мамаша Симон, если только она еще жива. Но в любом случае она нас не увидит. Постойте-ка! Папаша Симон возвращается. Почему Рультабийль хотел остаться незамеченным? Почему? В самом деле, я ничего не знал об этом парнишке, а думал, что знаю все. Он удивлял меня буквально каждый час. В ожидании, пока папаша Симон освободит нам путь, мы с Рультабийлем незаметно выскользнули из-под навеса и, пробравшись за кустами, росшими во дворике, оказались у низенькой кирпичной стены, откуда открывался вид вниз, на просторные дворы и здания коллежа. Словно боясь свалиться, Рультабийль схватил меня за руку. - Боже, тут все переменилось! - хрипло прошептал он. - Старый класс, где я когда-то нашел ножик, разрушен, дворик, где мы прятали деньги, перенесен дальше. Зато стены часовни на месте! Наклонитесь ниже, Сенклер: видите дверь в нижней части часовни? Она ведет в младший класс. Сколько раз я входил в нее, когда был маленьким! Но никогда, никогда я не выходил из нее таким счастливым, даже на самые веселые перемены, как в тот раз, когда папаша Симон пришел за мной и повел в гостиную, где ждала Дама в черном! Боже, только бы там ничего не изменилось! Рультабийль высунул голову и взглянул назад. - Нет! Смотрите, вон гостиная, рядом с часовней. Первая дверь справа. Туда она приходила... Когда папаша Симон спустится вниз, мы пойдем в гостиную. Это безумие, мне кажется, я схожу с ума, - сказал он, и я услышал, как у него стучат зубы. - Но что поделать, это сильнее меня. Одна мысль о том, что я увижу гостиную, где она меня ждала... Я жил лишь надеждой ее увидеть, и, когда она уезжала, я всякий раз впадал в такое отчаяние, что воспитатели опасались за мое здоровье. Я приходил в себя, лишь когда мне заявляли, что если я заболею, то больше ее не увижу. До следующего визита я жил лишь памятью о ней да ароматом ее духов. Я никогда отчетливо не видел ее лица и, надышавшись чуть ли не до обморока запахом ее духов, помнил не столько ее облик, сколько аромат. После очередного визита я иногда в перемену проскальзывал в пустую гостиную и вдыхал, благоговейно вдыхал воздух, которым она дышала, впитывал атмосферу, в которой она недавно была, и выходил с благоухающим сердцем... Это был самый тонкий, нежный и, безусловно, самый естественный и приятный аромат в мире, и мне казалось, что никогда больше я его не встречу - до того дня, когда я сказал вам, Сенклер, - помните? - во время приема в Елисейском дворце... - В тот день, друг мой, вы встретили Матильду Стейнджерсон. - Да, - дрогнувшим голосом ответил Рультабийль. Ах, если бы я знал, что у дочери профессора Стейнджерсона от первого брака, заключенного ею в Америке, был сын, ровесник Рультабийля! А ведь мой друг ездил в Америку и там, должно быть, понял все! Если бы это знал и я, тогда мне стали бы наконец ясны причины волнения, страдания и странной тревоги, с которыми он произнес имя Матильды Стейнджерсон здесь, в коллеже, куда приезжала когда-то Дама в черном. Через несколько минут я осмелился нарушить молчание: - Вы так и не узнали, почему не вернулась Дама в черном? - Да нет, я уверен, что она вернулась. Но я-то уже уехал. - А кто вас забрал? - Никто - я сбежал. - Зачем? Чтобы отыскать ее? - Нет, нет, чтобы скрыться от нее, Сенклер! Но она-то вернулась! Уверен, что вернулась! - Должно быть, она очень огорчилась, не застав вас больше здесь. Рультабийль воздел руки к небу и покачал головой. - Откуда мне знать? Кто может это знать? Ах, как я несчастен... Тс-с, папаша Симон! Он уходит! Наконец-то! Скорее в гостиную. В три прыжка мы оказались на месте. Гостиная представляла собой обыкновенную, довольно большую комнату с дешевенькими белыми занавесками на голых окнах. У стен стояли шесть соломенных стульев, над камином висели зеркало и часы. Комната производила довольно унылое впечатление. Войдя в гостиную, Рультабийль с выражением почтения и сосредоточенности обнажил голову, словно оказавшись в каком-то священном месте. Покрасневший, смущенный, он двигался мелкими шагами и вертел в руках свое кепи. Затем повернулся ко мне и заговорил - тихо, даже тише, чем в часовне: - Ах, Сенклер, вот она - гостиная. Потрогайте мои руки - я весь горю, я покраснел, верно? Я всегда краснел, когда входил сюда, зная, что увижу ее. Конечно, сейчас я бежал, запыхался, но я не мог больше ждать, понимаете? Сердце стучит, как когда-то... Послушайте, я подходил вот сюда, к двери, и в смущении останавливался. Но в углу я замечал ее тень; она молча протягивала ко мне руки, и я бросался к ней в объятия, мы целовались и плакали. Это было прекрасно! Это была моя мать, Сенклер! Но она мне в этом не признавалась, напротив: она говорила, что моя мать умерла, а она ее подруга. Но она велела называть ее мамой, она плакала, когда я ее целовал, и я понял, что она - моя мать. Знаете, она всякий раз садилась в этом темном уголке и приезжала всегда на закате, когда света еще не зажигали... Вот тут, на подоконнике, она оставляла большой пакет в белой бумаге, перевязанный розовой ленточкой. Это были сдобные булочки. Я обожаю булочки, Сенклер! Больше сдерживаться Рультабийль не мог: облокотившись о каминную доску, он разрыдался. Немного успокоившись, он поднял голову, взглянул на меня и печально улыбнулся. Затем, совершенно без сил, опустился на стул. Я не осмеливался заговорить с ним. Я прекрасно понимал, что разговаривал он не со мною, а со своими воспоминаниями. Он достал из нагрудного кармана письмо, которое я ему дал, и дрожащими руками распечатал. Читал он долго. Внезапно его рука упала, и он жалобно вздохнул. Еще недавно раскрасневшийся, он побледнел так сильно, словно лишился вдруг всей крови. Я хотел было помочь, но он жестом остановил меня и закрыл глаза. Казалось, он спит. Тихонько, на цыпочках, словно в комнате находился больной, я отошел к окну, выходившему на маленький дворик, где рос раскидистый каштан. Сколько времени я созерцал этот каштан? Откуда мне знать? Откуда мне знать, что мы ответили бы, если бы в эту минуту кто-нибудь вошел в гостиную? В моей голове проносились неясные мысли о странной и таинственной судьбе моего друга, об этой женщине, которая то ли была его матерью, то ли нет. Рультабийль был тогда так юн, так нуждался в матери, что вполне мог в своем воображении... Рультабийль! Под каким еще именем мы его знали? Жозеф Жозефен - под этим именем он делал здесь свои первые шаги как школьник. Жозеф Жозефен - в свое время главный редактор "Эпок" сказал: "Это не имя!" А зачем он пришел сюда сейчас? Найти следы аромата? Оживить воспоминания? Иллюзию? Легкий шум заставил меня обернуться. Рультабийль стоял; он казался вполне спокойным, лицо его прояснилось, как бывает после трудной победы над самим собой. - Сенклер, нам пора. Пойдемте отсюда, друг мой! Пойдемте! Он вышел из гостиной, даже не оглянувшись. Я пошел за ним. Нам удалось выйти незамеченными, и на пустынной улице я с тревогой спросил его: - Итак, друг мой, вам удалось найти аромат Дамы в черном? Разумеется, он прекрасно видел, что я задал этот вопрос от всего сердца, горячо желая, чтобы посещение места, где прошло его детство, хоть немного успокоило его душу. - Да, - чрезвычайно серьезно ответил он. - Да, Сенклер, удалось. С этими словами он протянул мне письмо дочери профессора Стейнджерсона. Ничего не понимая, я оторопело смотрел на него - ведь я же тогда ничего еще не знал. Он взял меня за руки и глядя прямо в глаза, заговорил: - Я хочу доверить вам большую тайну, Сенклер, тайну моей жизни и, быть может, в будущем моей смерти. Чтобы ни случилось, эта тайна должна умереть вместе с нами. У Матильды Стейнджерсон был ребенок, сын, он мертв для всех, кроме вас и меня. Я попятился, потрясенный и ошеломленный этим открытием. Рультабийль сын Матильды Стейнджерсон! И тут новая мысль поразила меня еще сильнее: ведь когда, тогда... Рультабийль - сын Ларсана! Да, теперь я понял все сомнения Рультабийля. Я понял, почему недавно, узнав о том, что Ларсан жив, мой друг сказал: "Почему он не умер? Если он жив, я хотел бы умереть!" Рультабийль, как видно, прочел эту мысль у меня на лице и сделал жест, который, по всей вероятности, должен был означать: "Вот так, Сенклер, теперь вы знаете". Мысль свою он закончил вслух: - Но никому ни слова! Прибыв в Париж, мы расстались, чтобы вскоре снова встретиться на вокзале. Там Рультабийль протянул мне еще одну телеграмму, пришедшую из Баланса от профессора Стейнджерсона. Текст ее гласил: "Господин Дарзак сказал у вас есть несколько дней отпуска так будем счастливы если сможете провести их нами тчк ждем вас Красных Скалах Артура Ранса который будет рад познакомить вас своей женой тчк дочь также будет рада вас видеть тчк она присоединяется моей просьбе тчк дружески ваш". Когда же мы сели в поезд, к вагону подбежал привратник дома, где жил Рультабийль, и протянул нам третью телеграмму. Она пришла из Ментоны от Матильды. В ней было лишь два слова: "На помощь!"