Поэтика медицины: от физиологии к психологии в раннем русском реализме - Сабина Мертен

С двенадцати лет эта головка, покрытая темными кудрями, стала работать; круг вопросов, возбужденных в ней, был не велик, совершенно личен, тем более она могла сосредоточиваться на них; ничто внешнее, окружающее не занимало ее; она думала и мечтала, мечтала для того, чтоб облегчить свою душу, а думала для того, чтоб понять свои мечты. Так прошло пять лет. Пять лет в развитии девушки — огромная эпоха; задумчивая, скрытно пламенная, Любонька в эти пять лет стала чувствовать и понимать такие вещи, о которых добрые люди часто не догадываются до гробовой доски… [Герцен 1954–1966 IV: 47].

Данный фрагмент является примером выхода за рамки психологического дискурса того времени и отхода от литературных шаблонов, отказывавших женщине в духовном или психическом потенциале и видевших единственную возможность показа душевной жизни героини в изображении «истерической женственности», основными чертами которой были слабость и нерассудительность. Хотя женщина и представляет собой «слабую» часть общества, ее повышенная чувствительность дает ей возможность регистрировать отклонения от нормы в развитии цивилизации. С образом Любоньки литературное психологизирование перенимает такие «типично женские» черты, как нервозность, эмоциональность, порой даже неуравновешенность в качестве оппозиции общественному критерию «нормальности».

Психологизирование в романе достигает своей высшей точки в дневниковых записях Любоньки, в которых эстетика «натуральной школы» транспонируется в автобиографическую саморефлексию. В дневниковых записях Любонька пытается описать свое внутреннее состояние, устанавливая взаимосвязь между ним и внешними обстоятельствами (причем эта интроспекция совершается согласно психологическим законам, ясным для читателя, что значительно повышает ее значимость). Источником психологической правдоподобности такого самоанализа является психологический дискурс того времени с его анализом внутреннего развития человека и связей биографического нарратива с психическим состоянием индивида[17].

Анализ дневниковых записей Любоньки ясно показывает, что хотя жизненные обстоятельства и играют решающую роль в развитии ее характера, само это развитие должно рассматриваться как «индивидуальное», т. е. в контексте событий жизни героини, и ни в коем случае не как «типичное» или обобщенное. Ее характер является не продуктом социального окружения, а суммой событий всей ее жизни. Он есть результат как «последовательной адаптации мирового опыта» [Thome 1986: 74], так и динамического процесса ее личного развития. Основным оказывается тезис, согласно которому «Я»[18] героя вырастает из его личной истории. Сознание героя является сознанием саморефлектирующим и конституирующим нарративный процесс. Характер Любоньки конституируется как с помощью внешней авторской перспективы, так и с помощью автобиографических дневниковых записей. Одновременно с этим в дневниковых записях отчетливо моделируется ситуация личного кризиса (любовного конфликта) рефлектирующей героини. «Самопсихологизирование», переданное в тексте через рассказ от первого лица о мотивации поступков и развитии проблемной ситуации, перерастающей в патологический кризис, достигает высокой степени непосредственности, которая была бы невозможна исходя из одной только авторской перспективы. Развитие любовного конфликта описывается преимущественно самой героиней, поэтому «недостаток» информации, данной непосредственно автором, возмещается при помощи подробного психологического обоснования. В этом контексте именно фундаментальный кризис является импульсом к тому, чтобы из первоначальной наклонности к саморефлексии возникло стремление героини самой писать текст своей жизни. Встреча с дворянином Бельтовым, несущим черты «лишнего человека», вносит резкую перемену в до этого спокойно протекавшую жизнь Любоньки и становится предметом рефлексии героини: «Я много изменилась, возмужала после встречи с Вольдемаром; его огненная, деятельная натура, беспрестанно занятая, трогает все внутренние струны, касается всех сторон бытия. Сколько новых вопросов возникло в душе моей! Сколько вещей простых, обыденных, на которые я прежде вовсе не смотрела, заставляют меня теперь думать» [Герцен 1954–1966 IV: 183].

Муж героини, узнавший о ее любовной связи, глубоко переживает это, его реакцией на измену жены являются апатия и разочарование. Воспоминания Любоньки о былой любви к нему не позволяют ей думать о разрыве с мужем. В то же время моральные законы «здоровой» нормальности искажают перспективу совместной жизни с Бельтовым. В этом аспекте Любонька может воспринимать свое настоящее положение только как «больное»; ее конфликт выливается в презрение к себе из-за слабости воли и совершенного ею «проступка», героиня не видит конструктивного выхода из сложившейся ситуации. Ей совершенно ясно, что попытка освобождения от социальных норм может привести к изоляции, перспектива найти счастье в любовной связи с Бельтовым является слишком неопределенной.

Но почему же все герои этого романа терпят поражение, несмотря на первоначально многообещающие возможности собственного «освобождения»? Ни одна из биографий романа не может служить примером удавшейся жизни, несмотря на то что общественные условия в изображении автора не предопределяют развития героев, следовательно, не могут ему препятствовать. Герои романа не страдают также недостатком самоанализа, тем не менее за их саморефлексией не следуют поступки, они отмечены неспособностью сделать «последний шаг». Причину этого явления нелегко определить однозначно. Название романа подсказывает, что основной вопрос, поставленный писателем, — это вопрос вины (что маркировало бы моральные стороны поведения героев в их личных конфликтах). Впрочем, особенности построения романа и стратегия конструирования сознания героев опровергают гипотезу о «моральной монополии» автора, поэтому на вопрос о причинах общественных и личных конфликтов, изображенных в романе, однозначного ответа дать нельзя. В итоге становится ясно, что предположение о разработке в романе вопроса вины является ошибочным и ведет в неверную сторону. Таким образом, автор отступает от идеологических принципов «натуральной школы», требующих определения (и называющих) виновника социальных болезней.

Герцен стремился показать невозможность одностороннего объяснения социальных и личных проблем героев. Автор не предлагает однозначных ответов и одновременно отказывается от типизировании в пользу процессуальных структур. В этом романе каждая социальная ситуация, каждая диалогическая связь между отдельными персонажами оказывается проблематичной.

Изображая психическое развитие героя и человеческие отношения во всем их многообразии, Герцен по-новому освещает проблему статуса литературы и действительности. Действительность изображается при помощи приема литературного психологизирования, близкого и понятного читателю. Автор выступает в роли психолога, устанавливающего характер героев, их психическое и моральное состояние и связывающего все это с «психическим» состоянием общества. Текст не претендует, однако, на непосредственное отображение действительности путем наполнения романа множеством фактического материала, эту действительность конституирующего. Автор показывает действительность в том виде, в каком она предстает глазам отдельного человека. Общественная реальность подается в романе лишь через призму сознания героев.

Психологизирование становится основным приемом поэтики Герцена. Литература превращается в экспериментальное поле для исследования возможностей развития отдельной личности в определенных условиях, правдоподобность изображения достигается при этом с помощью динамичного изображения психики действующих персонажей. Эта динамика появляется как результат включения в литературный дискурс сегментов антропологических знаний, содержащих определенные коннотативные связи, установить которые было бы невозможно за рамками литературного произведения [Thome 1986:74]. Соотношение между литературой и обществом приобретает новую форму. На уровне прагматики устанавливаются новые отношения между текстом, читателем и автором, большую роль в которых играет знание контекста. Позиция, призывающая читателя самому определять виновника социального неустройства, релятивируется с помощью структурной композиции романа. Читатель должен осознать, что действительность слишком сложна, чтобы быть однозначной. Вопрос о соотношении морали, науки и социальных норм ставится вместе с этим по-новому. Литературная психограмма затрудняет функционирование однозначных коннотативных связей и заменяет их многозначностью на уровне прагматики. Одновременно с этим читатель должен связать моральную дилемму вины с жизненной ситуацией читателя. Но какова же позиция человека по отношению к действительности? Познание действительности и познание связи между ней и отдельной личностью стимулируется с помощью «переработки» «внешней» истории в историю собственную. Образ реального человека прочитывается теперь не из его оппозиции к действительности, а из рассматриваемого через призму психологии и находящегося в постоянном развитии процесса ее познания [Thome 1986: 40]. Задача человека заключается при этом в постепенном усвоении и переработке действительности. Характер человека понимается, следовательно, как динамический, находящийся в постоянном развитии и взаимодействии с внешним миром[19]. Литературная обработка всего этого возможна, однако, лишь в том случае, когда допускается возможность выхода за рамки субъективного и объективации психического развития индивидуума.